Легенда о Ричарде Тишкове

Раньше он никогда никому не завидовал — разве по мелочам. Он был неглупый, трезвый парень и понимал, что зависть — штука бесполезная и жалкая. Ну, ты некрасив, а другой, допустим, красив. Ну и что? Завидуй не завидуй, красоты не прибавится. Значит, надо как-то по-другому искать выход из положения… Когда научился играть на гитаре, опять никому не завидовал, да вроде и причины не было — все, что хотел, получалось.

А теперь зависть ударила его под ложечку, и он, согнувшись, сидел на кровати, даже не пытаясь стряхнуть эту внезапную тяжесть.

Он мучил себя, вспоминая, какой разговор был час назад. Ребята возбужденно толковали о коньяке, о шашлыке, о закуске, да кого позвать, да на чем сидеть… В этой суете, между селедкой и табуретками, решили о нем, Ричарде, что притащит для бога гитару, а может, и сам споет — тому ж, наверное, будет интересно послушать… И сразу стало ясно, что для всех он просто малый из бригады монтажников, свой, доморощенный, с хрипловатым голосом и дешевой гитарой. А тут — шутка ли! — бог!

Он сидел на кровати и мучил себя, усмехаясь горько и глухо, словно отфыркиваясь.

Постепенно он свыкся с этим новым чувством и стал думать спокойней и практичней.

Ну ладно, бог. Но почему все-таки такая колоссальная разница — приехал, и вроде его, Ричарда, уже и вовсе нет. Пленки бога он слышал — хорошо поет, ничего не скажешь. Но ведь поет и Ричард неплохо — может, малость похуже, а может, и не хуже. Конечно, у бога песни свои, но зато у Ричарда их больше, четыреста двадцать восемь штук, без обмана, все в тетрадку записаны…

В общем выходило, что разница, по сути, только одна: у бога песни свои, а у Ричарда — чужие…

Шурик молча сидел на своей койке, лицо у него было сочувственное и сосредоточенное. Он спросил, не надо ли чего — может, за лекарством сбегать?

Ричард сказал:

— Да нет, не надо. Иди лучше погуляй, а я спать лягу.

Но спать он не лег, как только Шурик вышел, схватил гитару, снова сел на кровать, закинул ногу и стал наигрывать нечто, пока еще самому не внятное, скользя между знакомыми мелодиями.

— Гитара, моя ты гитара, — пробормотал он в ритм дважды и трижды. Но напев ему не понравился, и те же слова завертелись в мозгу, укладываясь половчей и поглаже…

Другие-то могут! Притом многие. А он даже не пробовал. Ведь и на гитаре когда-то не умел — а получилось!..

Ричард играл, почти мгновенно ориентируясь в мотивах. Пальцы его слушались, изнутри била странная, боязливая и радостная дрожь. С дрожью билось сердце, легкая дрожь копилась в икрах. И даже кровь в жилах словно бы подрагивала. Он, смертный, бунтовал против бога, и все его тело жило отчаянной минутой этого бунта.

Волна возбуждения и расчета поднялась в Ричарде, и на гребне ее словно бы сам возник первый куплет:

Ах, гитара, ты моя гитара,
Сколько в тебе страсти и огня!
Ты меня когда-то выручала,
И сейчас ты выручи меня…

Ричард пропел его несколько раз, тише и громче, варьируя мотив.

Получилось, явно получилось!

Но дальше вдруг застопорилось. Ричард и наигрывал, и оставлял струны, а слова не шли.

Выручи в чем?..

Ричард торопливо соображал: песня должна быть грустная, это ясно. Может, о любви? Или о туристах — костры, палатки?

— Ах, гитара, ты моя гитара, — снова проиграл Ричард.

Слова не шли.

В чем выручи-то?..

Ричард достал свою тетрадку, раскрыл наугад — посмотреть пару песен, как они там делаются, просто для образца. Но раскрылось на дурашливой, это было не то.

Ричард перевернул страницу, но следующая была исписана мелко, с сокращениями, разбирать не хотелось.

Он перекинул еще страницу, и там оказалась песня бога, как раз грустная, как раз о любви. Ричард знал ее на память, но теперь стал читать строчку за строчкой, для образца:

Не бродяги, не пропойцы,
За столом семи морей
Вы пропойте, вы пропойте
Славу женщине моей.
Вы в глаза ее взгляните,
Как в спасение свое.
Вы сравните, вы сравните
С близким берегом ее…

Но слова сами собой стали петься, и Ричард не заметил, как без гитары, без голоса домурлыкал песню до конца.

Потом притих и с минуту сидел неподвижно, ощущая, как уходит возбуждение. Провел ладонью по лбу, вздохнул и покорно опустил руки. Бунт кончился.

Так он сидел еще минут пятнадцать, изредка вздыхая и покачивая головой, почти ни о чем не думая. Затем вышел на улицу и зашагал к длинному дежурному гастроному — вдруг захотелось выпить.

Обычно с ним подобного не случалось: когда пили вокруг, тоже пил, но чтоб самому — такого желания не возникало. А тут жадно представлял, как купит бутылку, вернется домой и дважды, с недлинной паузой, опрокинет в себя тонкий, до краешка налитый стакан.