Легенда о Ричарде Тишкове

Ему в Степном нравилось. Но для дружбы был готов хоть на Чукотку.

Зине Ричард тоже сказал:

— И тебе напишу. Захочешь — приезжай.

Она тихо спросила:

— А ты хочешь, чтоб я приехала?

Он буркнул:

— Иначе бы не звал.

Но когда объявили посадку и засуетились пассажиры, Ричард вдруг отчетливо понял, что и с Зиной и с Шуриком — все, больше не увидит и не напишет.

Высокий летчик издали поманил Ричарда в какую-то дверь не для посторонних. Ричард торопливо тиснул руки ребятам и схватил чемодан.

— Гитару-то! — тонким голосом крикнул вслед Шурик.

— Точно… — усмехнулся Ричард, покачал головой и взял в левую руку гитару, на которой расписался бог.

Летчик провел его коридорчиками на летное поле и даже поднес чемодан.

— Да ладно, — сказал Ричард, — легкий же.

— А это чтоб не было лишнего внимания, — веско объяснил тот.

Уже в самолете, из переднего салона, Ричард увидел в круглое окошко Шурика и Зину. Они стояли среди провожающих — Шурик у самого заборчика, Зина чуть поодаль.

Самолет потащили на полосу. Шурик наугад замахал рукой, водя глазами вдоль самолета, а Зина легла грудью на заборчик летного поля и неотрывно смотрела в Ричардово окно. А может, ему так показалось…

Рядом с Ричардом сидел подвыпивший толстяк с недобрым подозрительным взглядом. Чтобы наладить отношения, Ричард спросил вежливо:

— Не знаете, далеко до Тузлука?

Тот внушительно ответил:

— Шестьдесят четыре с полтиной…

В Тузлуке было холодно, деревья стояли голые. Ричард сдал в камеру хранения чемодан, сдал гитару, переночевал в комнате отдыха, а утром поехал в город. На первой же доске объявлений высмотрел нужную бумажку: «Требуются фрезеровщики, с предоставлением общежития».

Фрезеровщики так фрезеровщики. В отделе кадров он прождал час, после чего получил работу с оплатой до восьмидесяти в месяц и место в общежитии, в комнате на шестерых.

Ричард съездил в аэропорт за вещами. В общежитии тоже была камера хранения, он сдал туда гитару, а чемодан взял в комнату — дорогих вещей у него не было, воров не боялся. Бегло познакомился с ребятами — как зовут, откуда сам, вечером один сходил в кино и лег спать с ощущением, что день прошел легко и спокойно.

Назавтра он пошел работать, познакомился с бригадиром, с мастером, пообедал в заводской столовке с ребятами из бригады. И приятно было, что разговор они ведут, в основном, между собой, а к нему обращаются доброжелательно и вежливо, но без особого интереса. Все же вечером Ричард малость погулял с ними по улицам. И опять лег спать с ощущением хорошего, спокойного дня.

И даже месяц спустя лишь пять человек в городе — ребята из общежития — знали, что он Ричард. А еще человек пять — бригадир, мастер, профорг — знали, что он Тишков. От всех остальных вокруг он был полностью спрятан.

Город был довольно большой. Но в этом большом городе у Ричарда был свой, маленький: бригада, комната общежития, столовая, ближайшее кино, три колена центральной, прогулочной улицы, куда они с ребятами ездили по субботам. Еще был городской стадион, где местная команда защищала свои шаткие позиции в классе «Б». Ребята, тем не менее, были болельщиками, и Ричард тоже стал болеть, узнал быстро фамилии игроков и, когда после матча любители галдели перед воротами стадиона, тоже мог вставить слово.

Была и крытая танцплощадка в парке, культурно-коммерческое заведение, — полтинник билет. Туда они ходили раз в неделю.

Первое время он воспринимал такую жизнь всего лишь как отдых, блаженное уединение на людях, которые не знают о тебе ничего. Но постепенно начал находить в ней и радость.

Радостью было, когда в получку выходила лишняя десятка и можно было, идя в общежитие со смены, мысленно раскидывать ее на разные приятные вещи: на кино, на шашлык в летнем, еще не закрывшемся ресторанчике.

Радостью было сходить компанией на танцы, покурить в коридоре, постоять, опять-таки компанией, у стены, станцевать по-товарищески с девчонкой из бригады, пригласить наконец, какую-нибудь из незнакомых…

Раз Ричард зашел в камеру хранения проведать гитару.

Старикан, выписывавший талончики, сперва отвел душу с живым человеком, а там уже спросил:

— Совсем возьмешь?

Ричард испугался:

— Да нет, я так. Пускай лежит.

Он даже не вынул ее из чехла.

— Лежит — хлеба не просит, — подтвердил старикан.

Ни Шурику, ни Зине Ричард не написал. Вообще Степной почти не вспоминал, да и Москву тоже.

Родным, конечно же, сообщил, что переехал в другой город, а почему — этого не касался. Впрочем, он и раньше домой писал кратко: жив, здоров, зарплата такая-то, коек в комнате столько-то, на работе все в порядке. И — не надо ли помочь деньгами. На что отец столь же кратко отвечал, что дома все здоровы, старшая работает, младшая учится — и ему, Ричарду, неплохо бы, кстати, пойти в вечернюю школу. А насчет денег — они с матерью, слава богу, не инвалиды и еще сами способны прокормить детей. Мать приписывала в конце несколько слов поласковей. А младшая сестренка присылала длинные письма про летний лагерь, про гимнастическую секцию и — в двух словах — про школьные вечера: ей исполнилось четырнадцать, и у нее начиналась скрытная взрослая жизнь.