Легенда о сепаратном мире. Канун революции

По мнению Щербатова, страна не верит, что Совет министров, ближайшие слуги Царя, в силах противодействовать пагубному шагу: «Мы умоляли устно, попробуем в последний раз умолять письменно. Будущий историк снимет с нас обвинения, которые сейчас сыпятся на нас со всех сторон. А, может быть, письменное изложение произведет на Государя большее впечатление, заставит его задуматься в последнюю минуту».

Горемыкин вновь заявляет, что он не препятствует любой форме обращения к Государю, «но к чему приведет ваш письменный доклад? Государь не изменит своего решения и не согласится на отставку почти всего Совета министров, повелит остаться всем на своих постах. Что же дальше?..» Сазонов: «А дальше то, что я буду неустанно повторять Царю – не могу управлять внешней политикой под угрозой внутренней революции». В спор вмешивается Хвостов,

молчавший в продолжение словесной дуэли двух поколений монархистов: «Я все время беседы воздерживался от участия в споре о существе и объеме власти Монарха. Для меня этот вопрос разрешен с момента присяги. Предъявление Царю требования об отставке я считаю для себя абсолютно недопустимым. Поэтому ни журнала, ни доклада, ни иной декларации я не подпишу. Возобновление разговора о правительстве преждевременно. Государь еще не сказал своего окончательного решения по этому вопросу. Он отложил его впредь до представления нами программы политики. Наша обязанность немедленно эту программу выработать». Самарин: «В нашей сегодняшней беседе главные линии этой политики намечаются вполне определенно, по мнению большинства… Мы считаем необходимым прислушаться к единодушному голосу страны и избрать из общественных пожеланий то, что приемлемо по существу и не нарушает основ бытия государства. Мы считаем, что перед лицом грозящей родине смертельной опасности нет ни левых, ни правых… и что все объединены в едином стремлении спасти Россию от гибели. Отдельные интриганы и политиканствующие кружки тонут в общем патриотическом порыве. Мы считаем, что на этот порыв надо ответить не установлением диктатуры, а благожелательством». Хвостов: «В правильности такого анализа и заключений я сомневаюсь… Сомневаюсь и по существу. По-моему, политика уступок вообще неправильна, а в военное время недопустима. Предъявляются требования об изменении государственного строя не потому, что это изменение необходимо для организации победы, а потому, что военные неудачи ослабили положение власти, и на нее можно действовать натиском, с ножом к горлу… Политика уступок… всегда влекла страну по наклонной плоскости… Призывы… общественных организаций явно рассчитаны на государственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собой полное расстройство государственного управления и гибель отечества».

Сазонов: «Вы откровенно говорите, что не верите не только всему русскому обществу, но и волею Монарха призванной Гос. Думе. А Гос. Дума отвечает, что она, со своей стороны, не верит нам. Как в таких условиях может действовать государственный механизм? Такое положение невыносимо. Мы и считаем, что выход из него… в создании такого кабинета, в котором не было бы лиц, заведомо не доверяющих законодательным учреждениям, и состав которого был бы способен бороться с пагубными для России тенденциями не только снизу, но и свыше». Горемыкин: «В десятый раз повторяю – молите Государя меня прогнать. Но, поверьте мне, уступками вы ничего не предупредите и ничего не достигнете. Совершенно очевидно, что все партии переворота пользуются военными неудачами для усиления натиска на власть и для ограничения монархической власти». Хвостов:

«Что вы ни давайте, все равно г.г. Чхеидзе и Керенские будут недовольны и не перестанут возбуждать общественное раздражение разными подлогами». Сазонов: «Какое нам дело до желаний и понятий всех этих ничтожных Керенских, Чхеидзе и других революционеров. Не о них мы заботимся, а о России, которую толкают в объятия этих господ…»

«На этом моя запись прерывается, – пишет Яхонтов. – Видно, не хватило сил, так как почерк последних строк все более неровный и трудно разбираемый». В тот же вечер 21-го «единомышленные» между собой министры (т.е. весь Совет, за исключением Горемыкина и Хвостова; болевший Рухлов не принимал участия в обмене мыслями последних дней) собрались на квартире у Сазонова для заслушания составленного Самариным проекта письменного обращения к Царю. Он был подписан всеми, за исключением Поливанова и Григоровича, так как было признано, что в «тяжелую минуту войны военный и морской министры не имеют права… рисковать увольнением… по причине политического характера61. Письмо решено было доставить Царю после заседания в Зимнем Дворце, где на другой день утром должны были собраться представители четырех Особых Совещаний (по обороне, транспорту, продовольствию и топливу – они созданы были при соответствующих министерствах с участием представителей «общественности»).