Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

Тут он отодвинул камни на полу трюма, поднял половицу, вытащил составленные в козлы аркебузные стволы, поднял их, как перышко, и поставил на место, а затем показал наконечники для копий и алебард, клинки мечей, сумки для пуль и пороховницы.

— Да здравствует гёз! — воскликнул он. — Тут вам и бобы и подлива. Приклады — это бараньи ножки, наконечники копий — это салат, а аркебузные стволы — это бычьи колена для похлебки освобождения. Да здравствует гёз! Куда доставить продовольствие? — обратился он с вопросом к Уленшпигелю.

— В Нимвеген, — отвечал Уленшпигель, — туда твоя барка войдет с еще большим грузом настоящих овощей, которые тебе принесут крестьяне в Этсене, Стефансверте и Руремонде. И они тоже запоют вольной пташкой — жаворонком, ты же им ответишь боевым кличем петуха. Ты зайдешь к лекарю Понтусу, что живет на берегу Ньюве-Вааля, и скажешь, что ты приехал в город с овощами, но боишься жары. Крестьяне заломят на рынке за овощи такую невероятную цену, что никто у них ничего не купит, а лекарь тебе скажет, как поступить с оружием. Я полагаю, что он велит тебе, хотя это и небезопасно, спуститься по Ваалю, Маасу и Рейну и выменять овощи на сети, чтобы потом пойти вместе с гарлингенскими рыболовными судами, на которых много моряков, знающих, как поет жаворонок. Идти надо в виду берега, огибая отмели, и, дойдя до Лауэрзее, выменять сети на железо и свинец, вырядить твоих крестьян в одежды, какие носят в Маркене, Флиланде и Амеланде, немножко половить рыбку, не заходя далеко в море, и не продавать ее, а солить впрок: вино пьют свежее, а едят на войне соленое — это уж так заведено.

— Выпьем по сему случаю, — предложил судовщик.

И они поднялись на палубу.

Тут Ламме взгрустнулось.

— Господин судовщик, — неожиданно заговорил он, — в вашей кузне горит такой жаркий огонек, что на нем за милую душу можно соорудить отменную похлебку со свежим мясом. Моя глотка жаждет горячего.

— Сейчас я утолю твою жажду, — отвечал судовщик.

И он мигом сварил ему жирную похлебку, в которую положил добрый кусок солонины.

Проглотив несколько ложек, Ламме сказал судовщику:

— Глотка у меня шелушится, язык горит — это не похлебка со свежим мясом.

— Вино пьют свежее, а едят на войне соленое — это уж такой закон, — заметил Уленшпигель.

Судовщик снова наполнил стаканы и провозгласил:

— Я пью за жаворонка — птицу свободы!

Уленшпигель сказал:

— Я пью за петуха, скликающего на войну!

Ламме сказал:

— Я пью за мою жену — пусть она, моя любимая, никогда не испытывает жажды!

— Ты пойдешь в Эмден Северным морем, — сказал судовщику Уленшпигель. — Эмден — это наше убежище.

— Уж очень море-то большое, — сказал судовщик.

— Зато есть там простор для боя, — сказал Уленшпигель.

— С нами Бог! — сказал судовщик.

— А кто же нам тогда страшен? — подхватил Уленшпигель.

— Вы когда едете? — спросил судовщик.

— Сейчас, — отвечал Уленшпигель.

— Счастливого пути и попутного ветра! Вот вам порох, вот пули.

И, расцеловавшись с ними, он, как ягнят, перенес на спине обоих ослов, а затем проводил их хозяев.

Уленшпигель и Ламме сели на ослов и поехали в Льеж.

— Сын мой, — заговорил дорогою Ламме, — почему этот сильный человек допустил, что я на нем живого места не оставил?

— Для того он это сделал, чтобы ты на всех наводил страх, — отвечал Уленшпигель. — Страх — это такой эскорт, который двадцать ландскнехтов заменит. Кто теперь посмеет затронуть могучего победоносца Ламме? Бесподобного крепыша Ламме, который у всех на глазах, ударив головой в живот Пира Силача, таскающего ослов, как ягнят, и поднимающего тележку с пивными бочками, сшиб его с ног? Теперь все здесь тебя знают: ты — Ламме-грозный, ты — Ламме-непобедимый, а я нахожусь под твоею охраной. Куда бы мы ни направили путь, тебя каждый встречный и поперечный узнает, никто не посмеет кинуть на тебя недоброжелательный взгляд, и, приняв в рассуждение, как много на свете храбрецов, отныне ты можешь быть уверен, что по пути твоего следования тебя ожидают лишь поклоны, приветственные крики, почести и изъявления преданности, коими ты будешь обязан не чему иному, как силе устрашающего твоего кулака.

— Ты дело говоришь, сын мой, — заметил Ламме и выпрямился в седле.

— Я говорю правду, — подхватил Уленшпигель. — Ты видишь любопытные лица в окнах первых домов вон того селения? Все показывают пальцем на грозного победителя, на Ламме. Ты видишь, с какою завистью смотрят на тебя эти мужчины, как эти жалкие трусы, завидев тебя, снимают шляпы? И ты им поклонись, голубчик Ламме, — не презирай малодушную толпу. Слышишь, слышишь? Малые ребята уже знают твое имя и со страхом повторяют его.

И Ламме, точно король, с гордым видом раскланивался направо и налево. И слух о его отваге перелетал из села в село, из города в город, вплоть до Льежа, Шокье, Невиля, Везена и Намюра, однако из-за происшествия с тремя проповедниками заглянуть в Намюр ни Уленшпигель, ни Ламме не рискнули.