Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

Обернувшись на шум, сеньор спросил Уленшпигеля:

— Чего ты пристаешь к собаке?

— А чего вы, мессир, пристаете к мостовой?

— Это не одно и то же, — отвечал сеньор.

— Разница невелика, — возразил Уленшпигель. — Собака держится за кость и не отдает ее, но ведь и булыжник держится за набережную и не желает с ней расставаться. Уж если такие люди, как вы, затевают возню с мостовой, то таким людям, как мы, не грешно затеять возню с собакой.

Ламме прятался за спину Уленшпигеля и в разговор не вступал.

— Ты кто таков? — осведомился сеньор.

— Я Тиль Уленшпигель, сын Клааса, умершего на костре за веру.

И тут он запел жаворонком, а сеньор закричал петухом.

— Я адмирал Долговязый, — сказал он. — Чего тебе от меня нужно?

Уленшпигель поведал ему свои приключения и передал пятьсот каролю.

— А кто этот толстяк? — показав пальцем на Ламме, спросил Долговязый.

— Мой друг-приятель, — отвечал Уленшпигель. — Он, как и я, хочет спеть на твоем корабле мощным голосом аркебузы песнь освобождения родного края.

— Вы оба молодцы, — рассудил Долговязый. — Я возьму вас на свой корабль.

Это было в феврале: дул пронизывающий ветер, мороз крепчал. Наконец, проведя еще три недели в томительном ожидании, Долговязый, доведенный до исступления, покинул Эмден. Выйдя из Фли, он взял курс на Тессель, но затем вынужден был повернуть на Виринген, и тут его корабль затерло льдами.

Скоро глазам его представилось веселое зрелище: катанье на санках, катанье на коньках; конькобежцы-юноши были одеты в бархат; на девушках были кофты и юбки, у кого — шитые золотом, у кого — отделанные бисером, у кого — с красной, у кого — с голубой оборкой. Юноши и девушки носились взад и вперед, скользили, шутили, катались гуськом, парочками, пели про любовь, забегали выпить и закусить в украшенные флагами лавочки, где торговали водкой, апельсинами, фигами, peperkoek’ами, schol’ями^[3], яйцами, вареными овощами, heetekoek’ами, то есть оладьями, и винегретом, а вокруг под полозьями санок и салазок поскрипывал лед.

Ламме в поисках жены по примеру всего этого веселого люда тоже катался на коньках, но то и дело падал.

Уленшпигель между тем захаживал утолять голод и жажду в дешевенькую таверну на набережной и там не без приятности беседовал со старой baesine.

Как-то в воскресенье около девяти часов он зашел туда пообедать.

— Однако, помолодевшая хозяйка, — сказал он смазливой бабенке, подошедшей услужить ему, — куда девались твои морщины? Зубы у тебя белые, молодые и все до одного целы, а губы красные, как вишни. А эта ласковая и лукавая улыбка предназначается мне?

— Как бы не так! — отвечала она. — Чего подать?

— Тебя, — сказал Уленшпигель.

— Пожалуй, слишком жирно будет для такого одра, как ты, — отрезала бабенка. — Не желаешь ли какого-нибудь другого мяса?

Уленшпигель молчал.

— А куда ты девал красивого парня, статного, полного, который всюду ходил с тобой? — спросила бабенка.

— Ламме? — спросил Уленшпигель.

— Куда ты его девал? — повторила она.

Уленшпигель же ей на это ответил так:

— Он ест в лавчонках крутые яйца, копченых угрей, соленую рыбу, zuurtjes^[4], — словом, все, что только можно разгрызть, а ходит он туда в надежде встретить жену. Ах, зачем ты не моя жена, красотка! Хочешь пятьдесят флоринов? Хочешь золотое ожерелье?

Но красотка перекрестилась.

— Меня нельзя ни купить, ни взять насильно, — сказала она.

— Ты никого не любишь? — спросил Уленшпигель.

— Я люблю тебя как своего ближнего. Но больше всего я люблю Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Деву, которые велят мне блюсти мою женскую честь. Это трудно и тяжко, но Господь помогает нам, бедным женщинам. Впрочем, иные все же поддаются искушению. А что твой толстый друг-весельчак?

— Он весел, когда ест, печален, когда голоден, и вечно о чем-то мечтает, — отвечал Уленшпигель. — А у тебя какой нрав — жизнерадостный или же унылый?

— Мы, женщины, рабыни нашей госпожи, — отвечала она.

— Какой госпожи? Причуды? — спросил Уленшпигель.

— Да, — отвечала она.

— Я пришлю к тебе Ламме.

— Не надо, — сказала она. — Он будет плакать, и я тоже.

— Ты когда-нибудь видела его жену? — спросил Уленшпигель.

— Она грешила с ним, и на нее наложена суровая епитимья, — вздохнув, сказала она. — Ей известно, что он уходит в море ради того, чтобы восторжествовала ересь, — каково это ее христианской душе? Защищай его, если на него нападут; ухаживай за ним, если его ранят, — это просила тебе передать его жена.

— Ламме мне друг и брат, — молвил Уленшпигель.

— Ах! — воскликнула она. — Ну что бы вам вернуться в лоно нашей матери — святой церкви!

— Она пожирает своих детей, — сказал Уленшпигель и вышел.

Однажды, мартовским утром, когда бушевал ветер и лед сковывал реку, преграждая путь кораблю Гильома, моряки и солдаты развлекались и забавлялись катанием на салазках и на коньках.

Уленшпигель в это время был в таверне, и смазливая бабенка, чем-то расстроенная, словно бы не в себе, неожиданно воскликнула:

— Бедный Ламме! Бедный Уленшпигель!

— Чего ты нас оплакиваешь? — спросил он.