Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)

Лейден освобожден, и кровавый герцог
Из Нидерландов бежит.
Гремите, притихшие колокола,
Перезвоном наполните воздух!
Бутылки и кружки, звените!

Вспоминая удары, собака

С поджатым хвостом
И глазом, залитым кровью,
Все оглядывается на палку,
И отвислая челюсть ее дрожит.
Он уехал, герцог кровавый!
Бутылки и кружки, звените!
Да здравствует гёз!

Собака могла б укусить хоть себя,

Да палкой выбиты зубы.
И с опущенной мордой она вспоминает о днях,
Когда ей разрешалось всласть убивать.
Он уехал, герцог кровавый!
Так бей в барабан славы,
Так бей в барабан войны!
Да здравствует гёз!

Альба дьяволу крикнул: «Продам я тебе

Мою душу собачью за час только силы».
«Так дорого? — дьявол сказал. — Для меня
Все равно что душа твоя, что селедка».
Да, зубов теперь не вернешь,
Распрощайся с кусками потверже.
Он уехал, герцог кровавый!
Да здравствует гёз!

Кривые чесоточные дворняги,

Что у мусорных ям не живут — прозябают,
Подымают лапу одна за другой
Из презренья к тому, кто любил мертвечину.
Да здравствует гёз!

Да, любил не друзей он, не женщин,

Не веселье, не солнце и не короля своего,
А свою лишь невесту — Смерть.
И она-то, готовясь к помолвке,
Перебила лапы ему:
Непокалеченных Смерть не терпит…
Бей в барабан торжества!
Да здравствует гёз!

И кривые чесоточные дворняги

Снова лапу свою подымают,
Обдавая чем-то горячим его.
А за ними — борзые, овчарки,
Собаки из Венгрии и Брабанта,
Из Намюра и Люксембурга…
Да здравствует гёз!

И угрюмо, с пеной на морде,

Он домой — чтоб издохнуть — ползет.
Бьет ногами его хозяин:
Слишком мало кусал и грыз.
Он в аду свою свадьбу справляет.
«Герцог мой» его Смерть зовет.
Он ее «Инквизицией» кличет.
Да здравствует гёз!

Гремите, притихшие колокола,

Перезвоном наполните воздух!
Бутылки и кружки, звените!
Да здравствует гёз!

Книга пятая

I

 Монах, взятый Ламме, увидев, что гёзы совсем не собираются его убивать, а только хотят получить выкуп, начал задирать нос.

— Смотри, пожалуйста, — говорил он, расхаживая и яростно мотая головой, — смотри, в какую бездну подлых, черных, поганых гнусностей попал я, ступив ногой в эту лохань. Если бы господь не помазал меня…

— Собачьим салом? — спрашивали гёзы.

— Сами вы собаки! — отвечал монах, продолжая свои разглагольствования. — Да, паршивые, бродячие, вонючие, дохлые собаки, сбежавшие с тучного пути нашей матери, святой римско-католической церкви, чтобы побежать по тощим тропинкам вашей ободранки — реформатской церкви. Да, если бы я не сидел здесь, на этой деревяшке, в этом корыте, господь давным-давно уже поглотил бы в глубочайших безднах морских вместе с вами все ваше проклятое вооружение, ваши бесовы пушки, вашего горлодера-капитана, ваши богохульные полумесяцы — да! — все это было бы в глубинах глубин царства сатаны, где вы не будете гореть в огне, о, нет, — а мерзнуть, дрожать, издыхать от холода в течение всей долгой-долгой вечности. Да! И господь с небес угасит вашу безбожную ненависть к кротчайшей матери нашей, римско-католической церкви, к святым угодникам, к их преосвященствам господам епископам и к благословенным указам, столь мягкосердечно и здравомысленно составленным, да! И я с высот райских увидел бы вас замерзшими, синими, как свекла, или белыми от холода, как репа. ’T sy! ’t sy! ’t sy! Так да будет, да будет, да будет!