Легенда об Уленшпигеле

– Битва начнется не скоро, – заметил Ламме. – Амстердамцы непременно придут и попытаются поджечь наши корабли, но только не нынче ночью. Им надо еще предварительно собраться у камелька и выпить несколько стаканов глинтвейна с мадерским сахаром, – вот бы нам его сейчас Господь послал! – а затем, когда их неторопливая, разумная, беспрестанно прерываемая возлиянием беседа зайдет за полночь, они наконец решат, что решить, стоит с нами воевать на будущей неделе или же не стоит, всего лучше завтра. А завтра, снова попивая глинтвейн с мадерским сахаром, – эх, кабы и нам его сейчас послал Господь! – они опять в конце чинной, неторопливой, прерываемой многократными возлияниями беседы решат, что им необходимо еще раз собраться, дабы удостовериться, выдержит лед большое войско или не выдержит. И сей опыт произведут для них люди ученые, которые потом представят им свои расчеты в письменном виде. Ознакомившись с ними, амстердамцы уразумеют, что толщина льда – пол-локтя и что он достаточно крепок, чтобы выдержать несколько сот человек вместе с пушками и полевыми орудиями. Затем, еще раз собравшись на совещание, они во время чинной, неторопливой, то и дело прерываемой прикладыванием к стаканам с глинтвейном беседы обсудят, как поступить с нами за то, что мы присвоили достояние лиссабонских купцов: только ли напасть на нас или еще и сжечь наши корабли. И в конце концов после долгих размышлений и колебаний они сойдутся на том, что корабли наши надлежит захватить, но не жечь, хотя по справедливости следовало бы именно сжечь.

– Так-то оно так, – сказал Уленшпигель, – но разве ты не видишь, что в домах зажигают огни и что по улицам забегали какие-то люди с фонарями?

– Это они от холода, – высказал предположение Ламме и, вздохнув, прибавил: – Все съедено. Ни говядины, ни птицы, ни вина – увы, – нет даже доброго dobbelbier’a[239] , – ничего, кроме сухарей и скверного пива. Кто меня любит – за мной!

– Куда ты? – спросил Уленшпигель. – Сходить с корабля не приказано.

– Сын мой, – сказал Ламме, – ты теперь капитан и хозяин корабля. Коли ты меня не пускаешь, я останусь. Но только, будь добр, прими в рассуждение, что позавчера мы доели последнюю колбасу и что в такое тяжелое время огонь в камбузе – это солнце для всех боевых друзей. Кто из нас отказался бы втянуть в себя запах подливки или же усладиться душистым букетом божественного напитка, настоянного на веселящих душу цветах радости, смеха и благоволения? Вот почему, капитан и верный мой друг, я решаюсь тебе признаться: у меня душа изныла оттого, что я ничего не ем, оттого, что я люблю покой, оттого, что я убиваю без содрогания разве лишь нежную гусыню, жирного цыпленка и сочную индейку, а между тем мне приходится делить с тобой все тяготы походной жизни. Ты видишь огонек? Это огонек на богатой ферме, где много крупного и мелкого скота. А знаешь, кто там живет? Фрисландский лодочник, по прозвищу Песочек, тот самый, который предал мессира д’Андло и привел в Энкхёйзен, где тогда еще свирепствовал Альба, восемнадцать несчастных дворян с их друзьями, и по милости этого лодочника их всех казнили в Брюсселе на Конном базаре. Этот предатель по имени Слоссе получил от герцога за свое предательство две тысячи флоринов. На эту цену крови новоявленный Иуда купил вон ту ферму, сколько-то голов крупного скота и всю эту землю, а земля здесь родит хорошо, от скота у него изрядный приплод – так, постепенно, он и разбогател.

– Пепел бьется о мою грудь, – сказал Уленшпигель. – Час Божьего гнева пробил.

– А равно и час кормежки, – подхватил Ламме. – Отряди со мной двадцать молодцов, отважных солдат и моряков, и я захвачу предателя.

– Я сам поведу их, – сказал Уленшпигель. – Кто за справедливость – вперед! Но только не все, не все, мои дорогие! Достаточно двадцати человек. Иначе кто же будет охранять корабль? Бросьте жребий. Жребий выпал вот этим двадцати? Ну идемте! Кости никогда не обманут. Привяжите коньки и бегите по направлению к звезде Венере – она горит как раз над домом предателя.

С топорами за плечом скользите, летите, все двадцать удальцов, а сияющая и мерцающая звезда укажет вам дорогу к зверю в берлогу.

Ветер свистит и крутит на льду белые снежные вихри. Вперед, храбрецы!

Вы не переговариваетесь и не поете. Вы молча несетесь прямо к звезде. Только лед визжит под коньками.

Если кто из вас и упадет – поднимается мигом. Мы близко от берега. Даже тени человеческой не видно на белом снегу, ни одна птица не пролетит в морозном воздухе. Сбросьте коньки!

Вот мы и на земле, вот луга. Привяжите снова коньки. Затаив дыхание, мы окружаем ферму.

Уленшпигель постучался. Залаяли собаки. Уленшпигель опять постучался. Отворяется окно, и baes, высунувшись, окликает:

– Кто ты таков?

Он видит только Уленшпигеля. Остальные спрятались за keet’oм, то есть за прачечной.

– Мессир де Буссю[240] приказал тебе немедленно явиться в Амстердам, – говорит Уленшпигель.

– А пропуск у тебя есть? – отворяя дверь, спрашивает хозяин.