Легенда об Уленшпигеле

– Сами вы собаки! – огрызался монах и продолжал разглагольствовать: – Да, да, паршивые, грязные, худые бродячие собаки, сбежавшие с тучного пути святой нашей матери – римско-католической церкви и устремившиеся по бесплодной тропе презренной голодранки – церкви реформатской. Да, да, если б меня сейчас не было на деревянной этой посудине, в этом вашем корыте, Господь давно бы уже низринул его в пучину морскую вместе со всеми вами, вместе с окаянным вашим оружием, с бесовскими вашими пушками, с вашим певуном-капитаном, с богомерзкими вашими полумесяцами. Да, да, Господь низринул бы вас в неисследимую глубину царства сатаны, и там бы вы не горели, нет! Вы бы там коченели, дрожали, замерзали до скончания века. Да, да, так Царь Небесный угасил бы в ваших сердцах огнь злочестивой ненависти к нашей доброй матери – святой римско-католической церкви, к святым угодникам, к архиереям и к благодетельным, мягким и мудрым королевским указам. Да, да! А я с заоблачных райских высот глядел бы на вас, а вы были бы белые-белые, синие-синие от холода. ’T sy! ’T sy! ’T sy! (И да будет так, да будет так, да будет так!)

Матросы, солдаты и юнги потешались над ним и стреляли в него сухим горохом из трубочек. А он закрывал лицо руками от пуль.

2

На смену кровавому герцогу пришли менее жестокие властелины – Медина-Сели[246] и Рекесенс[247] . После них именем короля правили Генеральные штаты.[248]

Между тем жители Зеландии и Голландии[249] , которым очень помогли море и плотины – эти естественные валы и крепостные стены, – воздвигли Богу свободных людей свободные храмы, а палачам-папистам никто не мешал тут же, рядом, распевать молитвы, а принц Оранский решил не создавать династию наместников короля.

От Гентского замирения[250] ждали, что оно раз навсегда положит конец вражде, но не тут-то было: противники замирения валлоны[251] разгромили Бельгию. Эти самые paternosterknecht’ы[252] , с крупными черными четками на шее (две тысячи таких четок были впоследствии найдены в Спиенне и в Геннегау), отбирали в полях и лугах лучших коней и быков и угоняли их тысячами, уводили женщин и девушек, не платили за постой, сжигали в амбарах крестьян, с оружием в руках защищавших плоды тяжких своих трудов.

И народ говорил:

– Того и гляди нагрянет к нам дон Хуан[253] со своими испанцами, а его высочество – с французами, но только не с гугенотами, а с папистами, а Молчаливый, чтобы ему не мешали править Голландией, Зеландией, Гельдерном, Утрехтом и Оверэйсселем, заключил тайный договор с герцогом Анжуйским[254] и уступил ему Бельгию, и герцог станет королем Бельгийским.

Некоторые все же не теряли надежды.

– В распоряжении Генеральных штатов двадцать тысяч пехотинцев, мощная артиллерия и славная конница, – говорили они. – Такому войску никакие иноземцы не страшны.

Более осведомленные, однако, возражали:

– У Генеральных штатов есть двадцать тысяч пехотинцев, но только не в поле, а на бумаге. Конница у них малочисленная, paternosterknecht’ы крадут их коней в одной миле от лагеря. Артиллерии у них совсем нет – последние сто пушек с порохом и ядрами они отправили дону Себастьяну Португальскому. Неизвестно, куда делись два миллиона экю, которые мы в четыре срока внесли в виде налогов и контрибуций. Жители Гента и Брюсселя вооружаются[255] . Гент стоит за реформу, а куда гентцы, туда и брюссельцы. В Брюсселе мужчины возводят укрепления, а чтобы им было веселее, женщины бьют в бубны. А Гент Отважный посылает Брюсселю Веселому порох и пушки, а то у Брюсселя их маловато для защиты от «недовольных»[256] и от испанцев. И теперь и в городах и в селах, in ’t plat landt, все видят, что нельзя верить ни знатным господам, ни кому бы то ни было. И все мы, горожане и селяне, шибко горюем: мы не то что деньги, а и кровь свою отдаем для блага родины, а жизнь в родном краю все не становится легче. И бельгийцы встревожены и огорчены, что нет у них надежных вождей, которые повели бы их в бой и привели к победе, а между тем бельгийцы не пожалели бы усилий для того, чтобы стереть с лица земли врагов свободы.

И говорили между собой люди осведомленные: