Легенда об Уленшпигеле

– Он мне неустанно твердил – и это истинная правда, муженек, – что Бога надобно бояться больше, чем людей, что мы для Бога должны преодолевать в себе стыд и исповедоваться духовнику во всех своих тайных желаниях – тогда мы будем достойны послушания и покаяния. Затем он сказал, что мне надлежит предстать пред ним нагою, дабы грешное мое тело получило за свои прегрешения легчайшее из наказаний. Однажды он заставил меня раздеться, и, как скоро с меня упала сорочка, я потеряла сознание. Он привел меня в чувство нюхательною солью. «На сей раз довольно, дочь моя, – сказал он, – приходи через два дня и принеси розгу». Это продолжалось долго, но никогда... клянусь Богом и всеми святыми... Муж мой!.. Пойми меня!.. Посмотри на меня!.. Удостоверься, что я не лгу. Я осталась чистой и верной тебе... я всегда любила только тебя.

– Бедное нежное тело! – воскликнул Ламме. – Ох, это позорное пятно на подвенечном твоем уборе!

– Ламме! – сказала она. – Он говорил от имени Господа и святой нашей матери-церкви – могла ли я его ослушаться? Я не переставала любить тебя, но я дала страшные клятвы Пречистой Деве не отдаваться тебе. И все-таки я питала слабость – слабость к тебе. Помнишь гостиницу в Брюгге? Я была у Калле де Нажаж – ты проехал мимо на осле вместе с Уленшпигелем. Я пошла следом за тобой. У меня были деньги, на себя я ничего не тратила, а что ты голоден – это я поняла сразу. Я потянулась к тебе, во мне заговорили жалость и любовь.

– Где он теперь? – спросил Уленшпигель.

– Злые люди на него наклепали, по его делу было назначено следствие, и в конце концов отец Адриансен принужден был покинуть Брюгге и укрыться в Антверпене, – отвечала Каллекен. – Мне говорили на флиботе, что его взял в плен мой муж.

– Что? – вскричал Ламме. – Монах, которого я откармливаю, это и есть?..

– Да, – закрыв лицо руками, отвечала Каллекен.

– Дайте мне топор! Дайте мне топор! – взревел Ламме. – Я его убью, а сало блудливого этого козла продам с торгов. Скорей назад, на корабль! Шлюпку! Где шлюпка?

– Убить или хотя бы ранить пленника – это подло, – заметила Неле.

– Что ты смотришь на меня злыми глазами? Ты не дашь мне его убить? – спросил он.

– Не дам, – подтвердила Неле.

– Ин ладно, – сказал Ламме, – я ему ничего худого не сделаю. Только дай мне выпустить его из клетки. Шлюпку! Где шлюпка?

Малое время спустя они сели в шлюпку. Ламме усиленно греб и плакал всю дорогу.

– Ты огорчен, муженек? – спросила Каллекен.

– Нет, – отвечал он, – мне весело: ведь ты больше никогда от меня не уйдешь?

– Никогда! – сказала она.

– Ты говоришь, что осталась чистой и верной мне. Но, моя ненаглядная, любимая Каллекен, я жил надеждой когда-нибудь с тобою встретиться, и вот теперь из-за этого монаха наше блаженство будет отравлено ядом – ядом ревности... Когда мне взгрустнется или же когда я просто-напросто устану, ты непременно привидишься мне голой, мне почудится, что твое прекрасное тело предают гнусному бичеванию. Весна нашей любви была моя, а лето – его. Осень будет ненастная, за ней придет зима и похоронит неизменную мою любовь.

– Ты плачешь? – спросила Каллекен.

– Да, – отвечал Ламме, – что прошло, то уже не вернется.

Тут вмешалась Неле:

– Если Каллекен была и вправду тебе верна, она должна тебя бросить за то, что ты такой злюка.

– Он не представляет себе, как я его люблю, – сказала Каллекен.

– Правда? – воскликнул Ламме. – Иди ко мне, моя ненаглядная, иди ко мне, моя женушка! Нет уж более ненастной осени и могильщицы-зимы.

Ламме явно повеселел, и скоро они прибыли на корабль. Уленшпигель дал Ламме ключ от клетки, и Ламме отворил ее. Он начал было тащить монаха за ухо, но извлечь его таким образом из клетки ему не удалось. Тогда он попытался заставить монаха пролезть боком – и опять потерпел неудачу.

– Придется сломать клетку, – решил он, – каплун разжирел.

Наконец монах, сложив руки на животе и вытаращив глаза, вылез из клетки, но в ту же минуту налетела волна, корабль качнуло, и монах полетел вверх тормашками.

– Что, будешь еще называть меня пузаном? – обратился к нему Ламме. – У тебя пузо потолще моего. Кто кормил тебя семь раз в день? Я. С чего это ты, такой горлан, присмирел и сменил гнев на милость к бедным гёзам? Посиди еще годик в клетке, так и вовсе оттуда не выйдешь. При каждом движении щеки у тебя трясутся, как все равно свиной студень. Ты уже не орешь, скоро и сопеть перестанешь.

– Да замолчи ты, пузан! – сказал монах.