Легенда Татр

— Не плачьте, пани… Он вам это когда-нибудь расскажет… вечерком… Когда вдвоем будете. Расскажет, как мы сходились и как все было… Потом пан Костка пришел… мужиков спасать. Твой муж перебил горцев, которых Собек, мой брат, вел на помощь пану Костке… Потом он меня украсть хотел, солдат своих послал… Потом мы от его слуги, от Томека, узнали, что он в Заборне. Я пошла туда, чтобы задержать его, не пускать в Грубое… А Томека мой брат убил.

— А ты говорила, что его медведица разорвала!

— Мы с братом были эти медведи. Потом я с Яносиком Нендзой Литмановским пошла панов бить… тебя охранять.

— Как так?

— Я бы не дала волосу упасть с твоей головы.

Сенявский стал целовать колени Марины.

— Потом, как узнала я, что ты женишься, — приехала…

— Чтобы меня убить? — спросил Сенявский, оторвав губы от ног Марины.

— И жену твою. Ну что же? Вот она — я. А у тебя сабля. Убей меня либо палачу отдай: пусть домучает.

С громким, пронзительным криком упала Сенявская на турецкий диван и завыла в приступе судорожных рыданий.

— Тише! Замолчи! — унимал ее Сенявский. — Видишь, ей плохо…

Дыхание Марины становилось все отрывистее, все тяжелее, голова упала на плечо.

— Вот она, моя жизнь, — заговорила она вполголоса, словно уже в бреду. — Луга и зимы, леса, Черное озеро… Брат мой взял меня за плечо, когда я в него загляделась… Велел мне уйти, потому что там пропасть… Мне пятнадцати лет еще не было… Я загляделась — и упала… в пучину…

— Чего ж ты хотела? Скажи! — прошептал Сенявский.

— Я хотела убить вас обоих, потому что слишком любила тебя. Сколько я муки приняла, стоя за этой занавеской… Не высказать, не понять никому… Но когда увидела любовь вашу, не вас, а сердце свое я пробила этим ножом, который торчит у меня в груди…

Она бессильно поникла.

— Больно?

— Не очень, только в глазах… темно… Сейчас… кончусь…

— Беги за ксендзом! — крикнул жене Сенявский.

— Не успеет, да и на что он мне? Душе ваш ксендз не нужен, ветер ее унесет…

Сенявский вздрогнул.

— Марина! Ты кощунствуешь — может быть, в час смерти!

— Эх, — прошептала Марина, — пойди сюда, я хочу обнять твою голову, почувствовать, что ты возле меня… Знаешь, как в песне поется?

Загудели горы,
Зашумели воды…
Смерть — жених мой милый,
Я — его невеста…

Сенявский схватил ее за руку.

— Смотрела я раз в воду… в темную… В Черное озеро… Загляделась в него… Тянуло оно меня к себе… Чуял это брат мой Собек, когда взял меня за плечо и увел… Он боялся, что я упаду туда… А я и упала…

Вдруг она тяжело вздохнула, подняла руки и крикнула почти громко:

— Озеро! Озеро! Черное озеро!..

И голова ее упала на грудь.

— Господи! Она умирает! — воскликнул Сенявский. Он коснулся рукою лица Марины. Она уже была мертва.

В одном белье, с криком «люди! люди!» выбежала молодая из комнаты.

Сенявский остался один с Мариной. Он положил руку на ее холодеющий лоб, наклонился и поцеловал ее в губы, поцеловал обе руки ее, и ему показалось, что Марина шепнула: «Прощай!» Но он понял, что это ему только казалось. И, держа руку на лбу Марины, он вполголоса заговорил:

— Клянусь тебе, что, покуда я жив, ни один мой мужик не будет наказан ни мечом, ни колом, ни четвертованием. Это в память смерти твоей, Марина! Бог и святой крест мне свидетели!

Потом он осторожно вынул нож из мертвой уже груди, отер с него кровь и положил его на колени умершей, говоря:

— А этот нож будет священной реликвией, я повешу его над алтарем в бжежанском костеле. Спи!

В эту минуту вбежали со светильниками гости (те, которые были еще не окончательно пьяны) и перепуганные слуги.

— Пан каштелян! — сказал Сенявский каштеляну Жешовскому, отцу Агнешки. — Прикажите принести из часовни громницу[35] и позвать ксендзов, чтобы заупокойные молитвы читали. А для тела этой служанки, этой мужички, Марины из Грубого, прикажите сколотить четыре дубовых доски, я отвезу её в Бжежаны и велю похоронить в золоченом гробу. На похороны приглашаю всех вас, господа!

В это самое время в горах разнесся слух, что чья-то грешная душа или какая-то зачарованная панна бродит повсюду. С некоторых пор по горным лугам ходила молодая девушка, совершенно голая, прикрытая лишь травами, листьями, цветами и ветками, с длинными золотистыми волосами, покрывавшими ее, точно плащ; она подходила к шалашам, и собаки почему-то не кидались на нее, они только лаяли и выли, завидев ее, лаяли и после ее ухода; она ела и пила все, что ей давали, и ничего не говорила, только улыбалась. Одежду, которую на нее пытались надеть, она сбрасывала.

С самой весны бродила она в Татрах по лесам и склонам, взбиралась на полонины. Знали ее под Гавранем, у Зеленого озера под Кезмарской вершиной, в долине Холодной реки и у Старолесной, в Большой долине, в Батыжовецкой, на всей южной стороне. Сперва пастухи ее боялись и убегали при ее приближении, потом страх перед нею испытывали уже только женщины. Она не причиняла никакого вреда, улыбалась каждому, как дитя.