Легенда Татр

Среди множества облачков всех цветов — голубых, синих, золотых, зеленых, бронзовых и серебристо-желтых — летел стремительно блестящий серп луны на лазурном небе, усеянном звездами, которые быстро исчезали и вновь появлялись из-за туч, рубиново-красные и золотые. Все небо словно звучало музыкой красоты, как высоко настроенные скрипки, у которых нет ни одной низкой ноты, звуки которых плывут, как мерцающие, блестящие волны под быстрой и гибкой рукой искусного музыканта. Казалось, вся ширь неба звенела звездами и месяцем над горами, где залегла вековая тишина.

Яносик, лежа у костра, смотрел вверх и медленно тянул старую песню, которую любил петь, когда бывал высоко в горах:

Яно пас двух волов,
Яно пас двух волов,
            двух волов,
У зеленой горы,
У зеленой горы.

Вдруг приходят из лесу,
Вдруг приходят из лесу,
            из лесу,
Дюжих два разбойника,
Дюжих два разбойника.

Дай нам, Яно, твой тулуп,
Дай нам, Яно, твой тулуп,
             твой тулуп,—
Ты нам поле потравил,
Ты нам поле потравил.

Я тулупа вам не дам,
Я тулупа вам не дам,
              вам не дам,—
Лучше с вами сам пойду.
Лучше с вами сам пойду.

И пошел за ними Ян,
И пошел за ними Ян,
             за ними Ян,—
И убили Яника,
И убили Яника.

Лежит Яник убитый,
Лежит Яник убитый,
                  убитый,
Овчиною покрытый,
Овчиною покрытый.

Кто ж по нем кручинится,
Кто ж по нем кручинится,
                    кручинится?
Мать, отец да девушка,
Мать, отец да девушка.

Горько плачут мать с отцом,
Горько плачут мать с отцом,
                      мать с отцом.

А подружка голосит,
А подружка голосит.

Отец с матерью жалобно,
                       жалобно,
А подружка — фальшиво,
                     ой, фальшиво!

Далеко разносился по всему лесу могучий голос гетмана, и никто не смел ему вторить. Неслась песня из груди Яносика, рвалась из души, откликавшейся на музыку неба. А когда отзвучали ее последние отголоски, седовласый Саблик после некоторого молчания вынул из рукава гусли, забренчал на них и запел:

Было у Сечки,
Было у Сечки
Трое детей.
Каждому надо,
Каждому надо
Доли своей.
Первый бежит,
Первый бежит
К темной горе.
А другой бежит,
А другой бежит
К быстрой реке.
Третий бежит,
Третий бежит
К чужой стороне.

Ищет бедняга,
Ищет бедняга,
Чем бы прожить.
Я, горемычный,
Я, горемычный,
Годами стар.
Нечем мне их,
Нечем мне их
Всех прокормить.
Крылья мои,
Крылья мои
Надломились,
Ручки мои,
Ручки мои
Опустились.

— Так певал покойный Мацек Сечка, когда уже не мог на охоту ходить, — заговорил Саблик. — За козами лучше его не было охотника. Украсть ли, застрелить ли из ружья, из пращи — он везде первый. Он живого козленка за ноги поймал. Дело было так: лег он в горах на выступе, а мы с братом Юзеком коз на него погнали. Проход был узкий, вот козы и стали через Сечку прыгать. А козленка, который не перепрыгнул, он поймал за ноги. Слава богу, что не упал, — там пропасть страшная. Принес козленка домой в деревню, и его кормила домашняя коза, только он скоро издох. Низко ему, должно быть, было в долине: дышать нечем. Или молоко было не по нем. Издох.

Сечка редко бывал дома. Не любил он этого, он любил горы, как орел. Да только несчастье с ним случилось: заболел одышкой, шагу не мог сделать в гору. Сыновья разбрелись на заработки, куда-то в Венгрию ушли, а он, бедный, сидел перед избой, поглядывал вверх и все тосковал. Вот однажды проходила через их деревню смерть, услыхала, сжалилась над ним и унесла с собой…

Медленно наступала ночь. Небо темнело и превращалось из светло-голубого в темно-синее, почти черное. Ветер рассеял туман, и среди неба в бездне, недосягаемой для гор и тумана, повис серебристо-белый блестящий месяц с резко очерченным розовым ободком. Орлы и ястребы, пробужденные светом костров, кричали на вершине; лес постепенно наполнялся ревом, блеянием и словно бы пронзительными звуками огромных флейт: это на лесных полянах гонялись друг за другом олени, справляя свои свадьбы.

В мелколесье пониже и на лугах гудел ветер. И, словно вырвавшись из одной груди, загремела в горной пустыне короткая песня — разбойничий вздох: