Легенда Татр

— Гей! Гей! — закричал он; так, прежде чем налететь, гудит ветер в горах, давая о себе знать.

На этом перевале решалась судьба тысяч людей и его судьба. Он стоял на рубеже: правой ногой — на польской, а левой — уже на венгерской стороне.

— Гей! Гей! — повторил он, и эхо понеслось среди скал. Затем Яносик пошел вперед, а за ним тронулись мужики.

Когда углубились в лес, Юзек Татар, молодой, семнадцатилетний парень из Копы, отошедший было в сторону, в испуге прибежал обратно, крича:

— Труп! Труп!

— Где? Где? — спрашивали все.

— Там! Между соснами! — Он указал рукой.

Несколько человек побежало туда. Саблик с ними.

Они увидели голого человека, лежавшего на спине.

— Что с ним приключилось? — недоумевали мужики. — Ран на теле у него нет, запекшейся крови тоже не видно.

— Хе-хе-хе! — засмеялся Саблик. — Горы его съели!

— Что это значит? — спрашивали мужики из долин у подгалян.

— А кто его знает, что он хотел сказать, — отвечали им подгаляне.

— Съели его горы, ой съели! — повторил Саблик. — А воры одежу унесли. Нешто он первый?

— Горы съели человека, — повторяли жители долин, со страхом глядя на пустынные, желто-зеленые осенние склоны.

— Вот смотрите! — сказал Саблик. — Здесь знак есть на дереве. — И он указал концом топорища на крест, вырезанный на коре. — Он либо предал, либо хотел предать товарищей. Нельзя общие деньги красть, не то товарищи тебе так отплатят, что в ушах зазвенит. Поглядите-ка ему в ухо, ребята! Есть там колышек?

— Колышек? Какой колышек?

— Да уж вы поглядите!

— А ведь правда! Колышек в ухо вбит! В левое! — воскликнул Питонь из Полян.

Саблик победоносно обвел окружающих своими серыми ястребиными глазами. Мужики смотрели на него с восхищением.

— Меня, старика, не проведешь! — сказал он с гордостью, — Походил я по горам немало лет. Знаю их, как свои пять пальцев. Если тебе дороту[37] вобьют…

— …Так о ядвиге[38] позабудешь, — ввернул озорник Кшись.

Саблик свистнул раза два сквозь зубы и забормотал еле слышно старую-престарую горскую песню:

Рудокопы идут, рудокопы идут
На гору из долин.
Будут скалы пробивать,
Злато, серебро добывать.

Пораженные мужики теснились около убитого.

— Удивительные дела творятся в этих Татрах, — прошептал один из «чужаков», отходя к перевалу.

Никто не мог бы описать того, что видели мужики. Казалось, радуги змеились в долине; казалось, тихие пруды, и озера, и сверкающие синим золотом ручьи загорались в тумане; по горным лугам и склонам тянулись вереницы синих туманов, словно двигались огромные синие задумчивые призраки. Иногда в голубом сумраке проплывало что-то белое, крылатое; иногда из золотистого озера поднималось откуда-то снизу словно серебряно-розовое облако.

Казалось, что огромные стаи чудовищных рыб со светящейся чешуей кидаются в серое море туманов, а иногда с долины словно летел к небу ангел с гремящими крыльями.

А вдали все спокойнее, все светлее раскрывалась главам равнина липтовская. Казалось, в этот час над нею витали золотисто-розовые сны. Спокойно дышала грудь ее.

Вдруг Яносик Нендза Литмановский пронзительно свистнул и зазвенел над долиной поднятой высоко, выше орлиного пера на его шляпе, чупагой с медными кольцами.

Тяжело, пусто было в доме стариков Нендз после ухода Яносика, единственного сына.

Но так нужно было — и он пошел.

Пошел, как некогда шел мстить шляхте за мужиков и удержать ее карающую руку после битвы под Берестечком.

Пошел, как некогда шел для того, чтобы провести польского короля по шведским трупам на родину, в его королевство.

Теперь шел Яносик в третий раз за Татры, чтобы победить нищету, добыть землю для польских мужиков, своих земляков, голодающих гуралей.

Молча смотрели друг на друга старики, родители Яносика, сидя в большой белой избе, под толстыми, резными столбами, подпиравшими потолок.

Так нужно было, сын должен был идти. Это было его дело.

На то он был мужчина, на то и родился.

И с гордостью смотрели друг на друга родители Яносика.

Ведь не черт его создал, не колдунья подарила ему рубаху, пояс и чупагу, — рубаху, в которой заключено упорство, пояс, в котором — сила, и чупагу, которая сама девять дверей прорубит.

Это они, Ясек Нендза из Гроня, старший сын Ясека Нендзы Литмановского и Марины, Чайковой дочери, и она, Каська, единственная дочь Вальчака из Скибувки, зачали его в июньскую благоуханную ночь.

Полный гордости, смотрел старик Нендза на жену; полная гордости, смотрела старуха на мужа.

Так уж всегда бывало, что матери были красивее дочерей, а отцы сильнее сыновей.

Но с тех пор, как люди помнят род Нендз из Гроня, еще с тех пор, как жили они на Заскалье, между Людзимежем, Шафлярами и Рогожником, не бывало такого Нендзы, как Яносик.

И не будет.

Ни Яно, который побил ментусян, ни Юро не были лучше его.

Нет…

И он должен был идти.

Потому что если бы не он, то кто ж бы пошел?

На него, как на солнце, обращены были взоры горцев.

Несмотря на свою молодость, он был как бы королем Подгалья.

И не только Подгалья, но и всех Татр.

Вот каким сыном благословил их господь!