Легенда Татр

Но чем дольше жила панна Гербурт у Собека Топора и чем больше они сближались, тем сильнее в душе его разгорались пылкие желания, тем горячее закипала в нем кровь. Он не осмеливался смотреть на Беату прямо, но за спиною пожирал ее горящими глазами и при виде ее чувствовал, как что-то жжет ему губы. Он выискивал тысячи предлогов, чтобы всегда быть около нее, и мучился, как бы чем-нибудь не выдать себя. Он спал в кухне, а Беата в чистой горнице, и по ночам он сидел у ее двери, прислушивался и проклинал дом, построенный так, что не было щели между дверью и косяком, а перегородка доходила до самого потолка. Но однажды ему в голову пришла мысль просверлить дыру в потолке и через нее подсматривать за Беатой.

Когда Беата была в хлеву, он взял большой бурав и пошел на чердак. Но когда приставил острие к потолку над самой постелью Беаты, его охватил священный ужас.

Как? Сверлить дыру, дырявить дом, построенный при короле Ольбрахте, стоящий полтораста лет, дом, в котором умер его отец, его прадеды Топоры — Кшос, Обух, Ясица, высокий, дом, в котором умер сам строитель его, Валилес, брат Ломискалы, корчевавший некогда лес под селение Грубое, дом, в котором убили деда, в котором рождались поколения за поколениями, — этот священный дом? Портить его?!

С одного волокна начинают в лесу портиться бук и ель, а потом дерево все прогниет, искрошится и рухнет. Так и у медведя: загнивает один только зуб, и, как ни велик и силен медведь, конец его уже начался. Но это делает время, — а он, Собек, в своем доме, в доме отцов своих, сам начнет разрушение?!

И Собек отнял от потолка приставленный уже бурав.

Но тут заговорила страсть. Он увидит, как панна ложится, увидит, как она будет вставать, умываться и менять белье, увидит…

Он приставил бурав к дереву. Казалось ему, что дом вздрогнул.

И снова он отнял сталь.

Священный ужас охватил его. Он оглянулся. Ему казалось, что за спиной стоят тени, что страшные руки протягивают к нему великаны-предки: Валилес, выкорчевавший землю для Грубого, и Ломискала.

Но никого не было.

Он снова приставил бурав, — надавил, повернул…

И стал вертеть изо всех сил, с ожесточением, обливаясь потом, дрожа от озноба.

Вертел… Со страстью, в каком-то безумии, с силою десяти человек вертел дыру, пока не провертел ее. Он вытащил сталь, сдул опилки — и увидел дневной свет и постель Беаты Гербурт. Тотчас же сбежал вниз, чтобы подмести пол, — и с тех пор дни и ночи проводил на чердаке. Потому что приходилось взбираться наверх и ложиться на пол так, чтобы никто не слышал, и спускаться точно так же незаметно. Не раз случалось ему пролежать на чердаке с полудня до следующего утра.

Родные стали совещаться.

Марина пропала. Собек весь высох, бродит как тень, хозяйство забросил, еле волочит ноги; если так будет продолжаться, он при всем своем богатстве пойдет с сумой. Он словно зачарован, как птица, под взглядом змеи… Все богатство Топоров прахом пойдет!

А тут еще недалеко, по соседству, здоровый мужчина, пришедший из лагеря под Берестечком, слег и умер. В деревне той начал распространяться тиф. Откуда бы, ежели мужик пришел домой еще совсем здоровым?..

Бабы стали шептаться, мужики совещались. Мужики толковали о том, что Собек опустился, не ищет Марины, не думает о мести за смерть деда; бабы шушукались о другом. Жена Железного Топора сказала жене Топора Лесного:

— Кажись, сглазили семейство Ясицы.

— Ей-богу, и я так думаю…

— Марина пропала — и следу нет…

— Да. Точно ее унес кто-то.

— Я думала — не русалки ли, да нет их нигде, и не слыхать о них.

— Тоже и не Монах: люди его здесь давно не видали. И не волки — чай, не зима.

— Ну, так куда ж она пропала?

— Кто знает?

— И с лошадью вместе. Сквозь землю не провалилась, на небо не взлетела. Не иначе как ее выгнало что-то из дому невесть куда: в лес или в горы. Бог знает, жива ли она еще?

— Так, так… Неведомо, что с ней сталось…

— Сглазили ее. Больше нечему быть.

— А Собек-то? Тень тенью. Да и мало его на людях видать. Все дома сидит целые дни.

— Да. Я тоже в нем перемену заметила.

— Да и я. А с каких пор?

— Недавно. Сейчас же почти, как с овцами с гор сошли.

— Так, так… Теперь уж дело ясное: сглазили их.

— Сглазили.

— И люди кругом болеют. Трое померло.

— Да.

— А почему? Из-за чего? Да тут никакой болезни не бывало! Откуда бы она взялась? Кабы Войтек Бустрицкий, который с войны вернулся, больным пришел, а то ведь ничего с ним не было!

— Здесь захворал.

— Ну да, здесь. Ни с того ни с сего. Сглазил кто-то Грубое.

— Сглазили, верно. Но кто?

— А кто здоровый ходит тут, да красивый, да как сыр в масле катается. И откуда взялся?

— Ты о ком это?

— Жрет, пьет, как тот колдун, что за речкой у Собанка жил и всех донимал, да еще потом деревню затопить хотел.

— Но у нас здесь колдуна никакого нет, ни к кому из хозяев не приходил.

— Это-то я знаю. А что Галайда нашел? У озера-то?

— Эге! Панну эту?

— Он мне сам рассказывал, а я ему сколько раз говорила: кто знает, хорошо ли ты сделал, что ее принес?

— Может быть, и правда. Гм…

— Сами посудите: все кругом к земле клонится, а она на глазах расцветает!

— Да, да, это вы правду говорите.