Легенды мировой истории

Тут уж Рюрик не выдержал: эта женщина говорила теперь совершенно невозможный вздор.

— Франки беспрестанно убивают друг друга! Даже франкские короли-братья стараются убить друг друга. И кланы норе из соседних фиордов тоже убивают друг друга. Все убивают друг друга. Как иначе? И у россов — как у всех.

— Вадим старается заполнить души и головы ужасом, чтобы ничего другого у людей не осталось… Но ужас пройдет. Вадим — пришлый здесь, он не знает невгородцев. Они привыкли быть свободными, он не усидит князем долго. И я все время молю богов о том дне, когда смогу вернуться в свой город. Хозяйкой.

Рюрик раскатился горьким смехом:

— Чего же ты хочешь, женщина? Быть князем в Невго-роде?

Кровь бросилась ей в лицо, но ответила она спокойно:

— Я хочу выжить и вернуться в свой дом. Хозяйкой. А там — как решат боги.

Он приподнялся на локтях. И уже мягче продолжил:

— Ты говоришь о вещах, которых как женщина не разумеешь. Вадим смог взять власть и может править в Не-вгороде до глубокой старости. И тебе, чтобы вернуться в свой дом и не быть убитой, нужно взять крепость, уничтожить дружину Вадима и всех его наемников. А войска у нас — собака, старуха-травница, ты и еще воин, который не может встать и дойти до двери, чтобы мир не закружился перед глазами!

Он тяжело откинулся на тюфяк и опять стал буравить взглядом стропила.

— Я должен пробраться в город, — сказал он наконец.

Тут уже грустно засмеялась она.

— Почему ты смеешься?

— Да потому что тебя сразу узнают и схватят! Вадим наверняка позаботится об этом.

— Чего я добьюсь, сидя здесь в лесу, прячась, как лисица в норе? — зло спросил он. Спросил не ее, себя.

— Невгород далеко. И к тебе еще не вернулись силы…

Он хотел сказать: «Отчаяние придает силы». Но не мог вспомнить, как по-славянски «отчаяние».

Рюрик сел, подтянул к себе меч и, действуя одной здоровой рукой, застегнул на поясе массивную пряжку. Она не пыталась помочь — словно чувствовала, что ему важно сделать это самому. Поднялся. Распрямился, почти коснувшись головой матицы. Хижина качнулась, но потом «вернулась» на место. И привычная тяжесть оружия придала уверенности.

— Скажи, почему ты так спокойно отдала мне меч? Я уже могу двигаться, я могу захватить какой-нибудь бот на реке и уйти — в Невгород, в Бирку, уйти домой, в Рустринген. А сначала… — Он не хотел произносить то самое грубое славянское слово, которые хорошо знал, и вместо этого подбирал другое. — Сначала натешиться тобой и бросить здесь на милость ищеек твоего брата.

— Да. Можешь, — сказала она спокойно и грустно.

— Я здесь чужой, находник[111]. Это слово было незнакомо Милене, но она его поняла. — Я совсем не знаю тебя, а ты — не знаешь меня. Так почему ты…

— Я подумала, что не случайно тебя привели ко мне боги. И доверяюсь тебе, потому что выхода у меня нет. — И почти прошептала: — Отчаяние…

Они стояли теперь друг против друга — высокие, светлые, в луче, падающем через отверстие в крыше. Она произнесла как раз то слово, которое он мучительно вспоминал — произнесла, словно читая его мысли.

Твердо и без всякой мольбы посмотрела она ему прямо в глаза — так, что достала до самого дна: «Помоги мне, конунг!»

Он ничего не сказал. И продолжила она:

— Не зря река повернула вспять и принесла в город твои ладьи, не зря ты сейчас здесь. Я видела, как ты безоружный шел к городу. Тебя ведут боги…

У него опять закружилась голова. Преданный всеми и бессильный. Конунг… «Ведут боги!» — горько улыбнулся он. Он чувствовал страшную досаду на свою слабость.

— Меня предали. И без дружины я — больше не конунг.

Здоровой рукой он слегка отстранил женщину и, нагнувшись в низком дверном проеме, медленно вышел из хижины. Она удивляла его. Не боялась, говорила странные для женщины вещи. И ни разу не напомнила о том, что спасла ему жизнь.

С детства он жил в мужском братстве. В лагерь Ха-ральда женщины не допускались. Были пленницы, захваченные во время походов, но Харальд с детства приучил его не думать о них как о женщинах — они были товаром, который надо было привезти в очередной порт и передать работорговцам. Ему и в голову не приходило разговаривать с ними. Один раз его напоили и заставили изнасиловать пленницу — таково было посвящение в мужчины. А он был так пьян, что не помнил ни той жертвы, ни ее сопротивления, ни своих ощущений.

Потом он впервые влюбился, в шестнадцать лет, в румяную дорестадскую молочницу. Она была старше и не заставила его долго страдать от любви и научила дух захватывающим штукам на сеновале коровника, и там разговоров было не так уж много. Вернувшись с братом из похода, он нашел свою молочницу совершенно охладевшей к нему и замужней.

Потом была тихая красивая Эфанд, бездетная вдова дорестадского купца. Она все делала тихо — тихо смеялась, тихо ела, тихо двигалась. Даже горшками у очага ворочала тихо.