Легенды старого Петербурга (сборник)

Покончив с «кардиналами», к пристани притянули и «князь-папин фрегат» — громадный дубовый чан, наполненный пивом, по которому плавал ковш весьма почтенных размеров. Чан также стоял на пустых бочках…

— Ой, не утопите мне «всешутейшего», — смеялся царь. — «Князь-папаша» тогда мне жить не даст с горя. Пиво-то в чану у нас бурное — долго-ли до греха!

— И затейник же ты, ваше величество, — недовольно ворчал Бутурлин, сердито косясь на Петра. — День ветряный, корабли качает, не то что этакую посудину. Захлестнет!

— Эге! Вижу не зело усердно о Бахусе подвизаться изволишь — сробел… Сажайте его!

«Князь-папу» посадили в ковш и оттолкнули от «берега». Бутурлин крепко ухватился за края ковша, испуганно поглядывая на мелкие пивные волны своего «моря». Тем временем матросы прикрепляли «фрегат» к бочкам с «кардиналами», которые, в свою очередь, успели уж натерпеться не малого страху от ветра, сильно раскачивавшего их зыбкие кресла.

На маленькую бочку, приделанную к борту пивного чана, уселся бесстрашный «Бахус» и сам принялся вязать себя веревками, продевая их в кольца.

Впереди чана — на бочках же — колыхалось вырезанное из дерева морское чудовище с троном для Нептуна.

— Потонут ведь, пьяницы! Ей-ей потонут. Вишь, качает их — как камышинки…

Наконец все приготовления были окончены, Петр сел на свою шняву, и добрый десяток гребных лодок потянул за собой свадебный поезд «князь-папы» на пустых винных бочках.

«Кардиналы» жалобно вопили и хватались за что попало, ответом им был веселый хохот зрителей на судах и на берегу. «Бахус» нагибался, черпал ковшом пиво из «князь-папина моря» и пил. «Нептун» цеплялся трезубцем за ковш с еле живым от страха Бутурлиным и отталкивал его от «берегов».

— Брось, брось, тебе говорят, — сердито кричал ему «князь-папа». — Дай выйти на берег — наломаю я тебе бока… Ай!

Зрителям была видна одна лишь голова Бутурлина, да по воде разносились его ругательства.

— Ваше величество, повелите «князь-папе» уста замкнуть, — жалобно кричал «Нептун». — Чаша терпения моего переполнится и потопит его!

— Приговариваю его… к «Великому орлу»! — кричал Бутурлин. Кое-как добрался до пристани у Почтового дома «князь-папа» с намокшими и растерявшими свои шляпы «кардиналами». Толпа слуг и царских денщиков подбежала высаживать Бутурлина, и ковш перевернулся-таки, погрузив несчастного «молодого» в пиво.

До поздней ночи пировали в Почтовом доме, а на другой день снова пришлось «князь-папе» плавать по Неве в своем ковше с «кардиналами» на бочках.

Только 17 сентября кончился «машкерад», а с ним и празднество Ништадтского мира, которое возобновилось, впрочем, в октябре, когда Петру был поднесен титул императора и отца отечества.

ПОСЛЕДНИЙ «КНЯЗЬ-ПАПА»

I

Зима стояла морозная, с ясными днями и темными звездными ночами. Красавица Нева лежала под белою снежною пеленой, будто под саваном, и как мухи чернелись на ней пешеходы, пробиравшиеся по тропинкам и дорогам с берега на берег.

Святки еще не кончились, и на петербургских улицах было шумно и весело. Особенно толпились зеваки у громадного дома Никиты Зотова на берегу Невы и Невки, близ Троицкого собора и царского домика[109] и у хором недавно умершего «всешутейшаго и всепьяннейшего собора князь-папы» Петра Ивановича Бутурлина, также по набережной Невки, невдалеке от зотовского дома.

Петр, уже больной, уже чуявший, быть может, свою близкую кончину, назначил на 3 января быть избранию нового «князь-папы», и жадные до зрелищ обыватели «парадиза»[110] толпились у зотовского дома, где шли приготовления к «собору»: стучали молотки, визжали пилы, маляры проносили ведерки с красками и громадные кисти, подъезжали сани с бочками и боченками.

Зябнущая под дыханием крещенских морозов толпа бессменно дежурила у дома и гомонила по целым дням.

— Глянь-ко, глянь, колокола-то на крылечке, — кричали в толпе. — Свинцовый, глиняный да деревянный — то-то трезвону будет, и глухой не услышит… И скажет-же — «глухой, вишь, не услышит»… Ай да шутник!..

Толпу очень забавляли шутовские колокола, развешанные на крыльце зотовского дома.

— Чего горланите, озорники! — ворчала скорчившаяся старуха, очень недовольная царскою затеей. — Срамота одна: нашли над чем смеяться. Обасурманились с царем-то, Бога забыли, греховодники…

— Эх, старая, старая! Нешто можно такие слова говорить на народе: батожья опробуешь…

— Гораздо ты, паренек, молод — меня старуху учить; дай Господи, чтобы ты не битый помер, а я то уж и без батожья одной ногой в гробу стою…

* * *

— У меня, Тришка, братанчик пролез в дом — так сказывал, дюже ловко понаделано…

— А что ж? Скажи?..

Толпу очень интересовало, что делается внутри дома, но туда не пускали, а сквозь мерзлые стекла ничего нельзя понять было.

— Что видел— известно что. Горница большая, соломенной рогожей, стало быть, по стенам оббита, а у стены, словно бы у царя, место такое из кумачу, а на ем тот… ну, пьяница-то, как его?.. Слово-то заморское, мудреное…

— «Пахус», может, — так, кажись?..