Легион

Сегодня после торжественного жертвоприношения, должен был начаться праздник, пляски у костров, славный пир, на котором священную чашу дружбы и верности» изопьют вожди всех племен, радость и веселье продлятся до утра. А по утру, когда проспится народ от обильных возлияний, начнутся пешие и конные ристания молодежи, состязания во владении луком, мечом и копьем, в борьбе и беге, будут и смотрины невест и выборы женихов, и скорые и веселые свадьбы и сговоры, и с раннего утра до заката будет шуметь ярмарка, на которой из рук в руки будут переходить скот в обмен на пшено, топоры в обмен на горшки, сукно станут менять на железо и стекло на медь, и не осквернит этих рук, широких, крепких, мозолистых, прикосновение презренного злата.

Давно это было, читатель, В далеком 95 году нашей с вами эры. Более двух тысяч лет тому назад.

* * *

Близилась полночь, когда вывели жертву. Она была столь же полна и жирна как луна, она вопила истошным голосом – связанный по рукам и ногам толстый бородатый мужчина с удивительно белым телом, покрытым порослью густых черных волос и из-за этого казавшегося пушистым.

Он кричал очень громко. Так громко, что у прислужников, растягивавших его на распорках, заложило уши. Он богохульствовал на всех языках, говорах и наречиях многочисленных племен, собравшихся на моление. Он проклинал и призывал гибель и на Михра, и на Ма[5], и на совсем уж безобидную Анаит, на всех богов, божков, дэвов[6] и язатов[7], непотребно упомянул самого Ахура Мазду[8], а от него перешел к иудейским, каппадокийским, малоазиатским эллинским богам, от Яхве до Кибелы, от Зевса до Озириса? Вопли его гулко прокатывались под сводами храмов, отдавались в окрестных пещерах и возвращались назад, многократно отраженные и усиленные. Их почти не перекрывал гул громадного, в человечий рост гонга из красной меди и стрекот мелких каменных барабанчиков. Напротив, инструменты эти поразительно оттеняли поганую брань жертвы, придавая ей оттенок какого-то кощунственного гимна. Его подхватила сладостная трель лютен и флейт.

Услышав эти гнусные словоизвержения в столь совершенном сопровождении, высокий седовласый мужчина, стоявший на почетном месте на стене, неподалеку от священных изваянии, поморщился. От окружающих его отличал багряный плащ и расшитая золотом и убранная самоцветами накидка на голове – драгоценная диадема, по которой любой их тысяч подданных узнал бы своего царя Зармайра.

– Могли бы хоть язык ему вырвать – недовольно промолвил он, ни к кому не обращаясь.

– Не положено, государь, – ответил ему человек белом полотняном хитоне и бараньей шапке, верховный жрец Кабалы[9] Амзасп. – Жертва должна быть совершенно чистой, здоровой и неповрежденной. Только тогда она будет угодной Ма!

– Мне противно это, – вмешался в разговор юноша в богатой шелковой, с серебряной отделкой одежде, – не только колхи и иберы[10], не только армяне и парфяне, но даже арабы не приносят в жертву богам людей своего племени. Даже грязные аланы[11] приносят своим идолам лишь коней и пленников. Взгляни на маскутов, они и те смеются над нами.

– Ты слышишь?! – с гневом воскликнул жрец, схватив Зармайра за рукав. – Слышишь, что говорит твой сын, твой наследник, будущий царь албанского народа? Он ставит нас ниже скифов! Он топчет в грязи веру своих предков! А ведь я предупреждал, чтобы ты не отрывал его от себя, не отправлял учиться невесть чему у армян. Тиридат сделал из него армянина! Он молится поганым армянским и греческим богам, он…

– Агирра, – позвал царь.

Из толпы его приближенных выступил щуплый мужчина в белом хитоне и в высокой островерхой шапке. На тощем лице его, кроме впалых глубоких глаз поражал длинный крючковатый нос и космы спутанных волос, которые, разлетевшись по плечам, казалось, составляли единое целое с бородой и усами.

– У вас в Мидии[12] тоже приносят людей в жертву богам? – осведомился царь.

Низко склонившись перед ним Агирра затряс головой:

– Нет, о великий государь! Спитама Заратушра[13], оставивший нам святые откровения Ахура Мазды[14], прямо указывал, что кровь, войны и насилия угодны лишь мерзкому Ангра Майнью и подлым его девам. Светлейшему же Мазде угодны гимны в его честь, аромат барсмана[15] и сладкое молоко хаомы[16]…

– Грешно, грешно, государь, – воскликнул Амзасц, – чем плоха для тебя вера наших отцов и дедов, что ты приближаешь к себе магов[17]!? Истинно говорю тебе, гнев Михра будет ужасен! Уже гремит он молниями, уже летит страшный Ажи-Дахака[18], дабы покарать неверующих и усомнившихся! Страшное горе повисло над страной Алуан!..

Тягостное молчание повисло после этих слов. Придворные понурили голову, дергали себя за уши и тайком сплёвывали, пытаясь отвести от себя грядущую беду. И лишь царевич Парэт, юноша вызвавший этот яростный спор, тихо улыбался.