Легион

В сердцах оттолкнув его, Зармайр поднялся и тяжело заходил по комнате. Тьма мыслей, водоворот чувств теснились в его душе, не находя выхода. Перед глазами его то сверкало пугающей белизной тело дочери, то появлялась дерзкая усмешка вождя кадуссиев Скайорди, то тяжелые золотые колонны тронного зала Вологеза, сказочная пышность двора и буйная зелень садов на крышах Ктесифона. Искушение обрушилось на царя… Искушение властью, гордостью, любовью… До чего же все-таки слаб человек…

Глава VII

О государь, всех звёзд превосходнейший

Разящий луком метче парфянина…

Клавдиан

Клавдий вышел из дома, когда солнце начало садиться. Лектику он не взял, до Палатина было недалеко. Наступал удушливый сентябрьский вечер. Легкий ветерок пригонял тучи комаров с Памптинских болот. Мошкара плотными роями вилась над бесчисленными фонтанами, наполняла уши пронзительным звоном. В эти вечерние часы, каждодневно бурлящие улицы Рима стихали, закрывались лавки, хозяева харчевен выталкивали на улицы засидевшихся бродяг, пустели площади и храмы. Подходя к Палатинскому взвозу, Метелл обратил внимание на толпу людей, сопровождавших внушительных размеров лектику-октофор, которую, подняв на плечи, несли восемь чернокожих носильщиков, В носилках, обмахиваясь веером из страусиных перьев, сидел багроволицый толстяк с надменным взором.

Один из толпы, сопровождавшей носилки, обернулся, взял Клавдия за руку и сказал с приветливой улыбкой:

– Рад приветствовать отважного покорителя германцев!

– Гай Мауриций! – радостно воскликнул Метелл, – Вот так встреча! Зачем ты сопровождаешь этого несчастного заморыша? Ищешь тему для очередной сатиры?

Щуплый черноволосый Гай Мауриций, однокашник Клавдия и его родственник со стороны жены, опустил взгляд и как-то нелепо пожал плечами:

– Я… Видишь ли, я у него на службе, Клавдий. Это… Меттий Кар.

Услышав это имя, Клавдий внутри содрогнулся,

– Меттий Кар? – негромко переспросил он. – Этот квадруплатор?[37]

– Совершенно верно, – подтвердил Мауриций. – Отъявленный мерзавец и гнуснейший из доносчиков. Сейчас мы были в суде, где он обрек на гибель достойнейшего Геренния Сенециона.

– И ты, всадник, ходишь в клиентах у этого негодяя? – изумился Клавдий, – Прости, я тороплюсь…

– Постой, Клавдий! – жалобно воскликнул Мауриций. – Не суди поспешно. Ведь я уже не всадник. Родня от меня отвернулась… И мне… мне надо на что-то существовать. Не идти же в могильщики.

– Почему ты оказался изгнанным из сословия?

– Меня погубила Мельпомена, – Мауриций застенчиво потупил взор. – Спектакль… Обычный любительский спектакль. Я в нем сыграл роль Улисса, очень смешную. Все говорили, что она мне удалась…

– Сумасшедший!

– Но мы и в самом деле не делали ничего особенного. Собрались только самые близкие друзья. Но кто-то донес на нас. Двоих казнили. Троих изгнали. А меня Кар пощадил. Он спас мое тело, но взамен выторговал душу. И теперь я кормлюсь за его счет, сочиняю для него стихи и речи… Он ведь глуп, как пробка, и спесив как Нерон. Ну, прощай, старина, – вздохнул он, – мне к утру надо приготовить эпитафию на смерть его дядюшки. Старик, правда, еще не умер, но активно готовится отойти к Харону. А Кар вертится ужом, не зная как ему угодить… Рад был тебя увидеть.

– Приходи завтра к портику Ливии после второго завтрака, часам к восьми, – предложил Клавдий. – Сходим вместе к Агриппе.

– С удовольствием, – улыбнулся Мауриций.

* * *

В июне этого года Императору Домициану (Цезарю Августу Германику) исполнилось сорок три года. Четырнадцать из них он стоял у кормила власти и правил рукой твердой и беспощадной. Немногие из патрициев, переживших правление Нерона, частенько сравнивали свирепость обоих императоров и сомневались, кому из них отдать в этом сомнительном достоинстве пальму первенства. Но если жестокость и распущенность обоих цезарей была примерно равной, то одного лишь достоинства нельзя было отнять у Нерона – он был поэтом. И неважно, был он талантлив или бездарен; он был рожден артистом, он любил это занятие; он был творцом, пусть не первой руки, но искренним, обладавшим немалым художественным чутьем и вкусом. Нерон умел дарить своему народу праздники, сам был душой и заводилой всех немыслимых придворных чудачеств, сумевший даже из грандиозной трагедии – ужасного пожара в Риме – сотворить эпическое представление. Придворные ненавидели его и страшились, народ – посмеивался и рукоплескал. Потомку Флавиев было трудно тягаться с ним уже хотя бы потому, что он не любил и не понимал искусства. Зато во всем остальном он настолько напоминал царственного фигляра, что его даже втихомолку прозвали «лысым Нероном»; увы, и здесь сравнение было не в его пользу.