Легион обреченных

— Маргарет говорит, когда окончится война, для демобилизованных откроют специальные годичные студенческие курсы. Слышал об этом что-нибудь? Свен, пошли, выкурим по последней сигарете… Не думаешь ты, что Маргарет…

— О, Господи!

В ту ночь я едва не получил никотинового отравления. Он ежеминутно вылезал из постели, присаживался на край моей койки и рассказывал обо всем, что они с Маргарет будут делать, когда окончится эта гнусная война.

Утром в четверг в начале декабря 1943 года я был признан годным, и в субботу мне предстояло отправиться в свою часть.

— Жаль мне выписывать тебя, мой мальчик. По-хорошему, тебе надо бы оставаться здесь еще как минимум полтора месяца. Теперь придется справляться самому. Не знаю, будут ли там кормить тебя досыта; но тебе нужно есть все, что угодно, при каждой возможности. Ты выстоишь в тех условиях только в том случае, если будешь наедаться, предпочтительно немного переедать.

Так говорил мне главный врач трускавецкого госпиталя. Он был хорошим врачом и руководил госпиталем по тому принципу, что пациенты должны оставаться там, пока не поправятся, а когда они поправлялись, находил причины задержать их еще немного. Однако теперь ему пришел приказ от очень высокого начальства, что по крайней мере половина пациентов должна быть признана годными и отправлена в свои подразделения. Но по правилам, если признать человека годным раньше времени, врач мог угодить под трибунал — отсюда видно, как могут творить чудеса те, кто наверху. Свидетельство о пригодности, печать, трибунал — и на тебе! — больные здоровы и боеспособны. Что эти «годные» могут оказаться катастрофическим бременем в своих частях, вынуждая товарищей нянчиться с ними во время боя, никому из высокого начальства не приходило в голову.

Прощаясь, главный врач печально покачал головой.

Барбара расплакалась, когда я пришел и сообщил ей эту скверную новость. Я был до того зол и подавлен, что не испытывал желания утешать ее. Было бы притворством и глупостью утешать влюбленную женщину, которую любишь. Во всяком случае, в ту минуту я думал так. И ограничился тем, что утопил это все в неистовой чувственности. Дверь была не заперта, но думаю, нам обоим было бы наплевать, если б в нее вошел весь немецкий народ. Мы были в своем праве. Народ требовал — или по крайней мере позволял требовать своим именем — от нас так много, что мы были вправе тоже требовать кое-чего взамен: и мы просили только этого, но в этом нам не должны были мешать, и это мы ни у кого не отняли. Я остался на койке Барбары, когда она поспешила в палату на дежурство, выкурил сигарету и спокойно обдумал свое положение.

Собственно говоря, обдумывать было нечего, если я не собирался дезертировать. Сделать это я не боялся; но не боялся и возвращения на фронт. Я уже не боялся ничего, только был одержим холодной, лютой ненавистью ко всему, что мы все ненавидели под общим наименованием: «эта гнусная война». Ничего больше не боясь, я вполне мог отправиться и изучать этот феномен с позиции спокойной, безучастной злобы, позволяющей наблюдать безошибочно.

Не успел я докурить, как вбежала Маргарет и с плачем бросилась на свою койку, не заметив меня. В руке у нее было письмо.

Значит, Хуго Штеге убит.

Я сказал это себе и не ощутил удивления. Читать это письмо мне было не нужно. Хуго мертв.

Я молча протянул Маргарет сигареты и спички. Она подскочила в испуге.

— О, ты здесь? Извини, не видела.

— Оставь, — сказал я. — Запри дверь, я оденусь. Мне вполне хватит двух минут.

Пока я одевался, она лежала, плача. Потом я отпер дверь и прочел письмо: