Легкая голова

С Маленькой Люсей в чреслах и с кучей проблем в разросшейся, как атомный гриб, голове, Максим Т. Ермаков вечером теплой и пасмурной пятницы заруливал к себе во двор. Он послал Вовану эсэмэску, чтобы сегодня не ждал. Хотелось отдохнуть и, быть может, перетереть, наконец, с соседушкой Шутовым, нацедив опухшей обезьяне человеческого алкоголя. У Шутова по роду занятий имелись, надо полагать, разветвленные темные знакомства. Девицы его, как ни странно, пользовались успехом, посетители к ним текли, как муравьи в муравейник, причем самые разные — от юнца с оттопыренными ушами, которые, казалось, заверещали бы дудками, если дать ему по голове, до тучного старца с желтой бородкой клинышком и трясущейся тростью в лапе, похожей на куру в вакуумной упаковке. Судя по целомудренно опущенным глазкам и явным навыкам сливаться со стенкой, многие любители зеленой и шершавой шу́товской клубнички имели не вполне законный бизнес — весьма вероятно, связанный и с подделкой документов. Их было много, становилось все больше — будто все мутные слои мужского населения Москвы высылали в притон своих представителей. Максим Т. Ермаков так и воображал, как они сидят к девицам в очереди — в коридоре на обшарпанных стульях, будто в поликлинике или в собесе.

Запарковавшись, Максим Т. Ермаков не спеша вылез на испещренный редким дождичком асфальт, в сырую духоту. Тучи были как теплый пепел. По пути к подъезду он привычно покосился на дворовых демонстрантов, стоявших под редкими кручеными каплями кто с зонтом, кто без зонта. Покосился, посмотрел — и застыл столбом. Среди нанятых невзрачных личностей пламенела высокая женщина в алом вечернем платье; ветер, набегающий снизу, как бывает перед грозой, кидал упругий шелковый подол туда и сюда, облепляя крупные ноги, дрожавшие на высоченных шпильках. Лицо, как и косметика на лице, было слегка потекшим, скулы напоминали побитые груши, на белой шее слезились фальшивые каменья. И все-таки она была прекрасна — как бывает прекрасна женщина, которая в следующую секунду выстрелит в мужчину из пистолета. Ибо это была Маринка, ибо она уже поднимала вытянутую руку с тяжелой черной вещью, искавшей Максима Т. Ермакова злобным птичьим зрачком.

— Эй, эй… — Максим Т. Ермаков попятился, вдруг ощутив подошвами покатость земного шара.

— Отольются тебе мои слезы, подлец! — завизжала Маринка, и сразу тяжелая черная вещь с силой дернула ее за руку до самого плеча, а мимо Максима Т. Ермакова прошло раскаленное сверло, точно сбрив с виска вставшие дыбом волоски.

— Падай! Ложись! — заорали откуда-то издалека ошалелые мужские голоса, и Маринка, переступая на шпильках, виляя бедрами, будто стриптизерша, снова прицелилась.

Максим Т. Ермаков, как человек, привыкший падать и ложиться в чистую постель, все никак не мог опуститься в жирную вихрящуюся пыль и продолжал топтаться, растопырив руки, как толстый пингвин. Еще одна пуля стреканула в жесткие кусты, на макушку Максима Т. Ермакова упала холодная, принятая за пулю, дождевая капля и окатила жаром до самых колен. Тут же на него навалилась тяжелая, разящая потом и дешевой глаженой тканью мужская туша. Падение на асфальт, с неловко подвернутой ногой, было болезненным, хрустнувшее колено занялось огнем. Максим Т. Ермаков забился, задыхаясь, по зубам ему стучала торчавшая из кармана чужой рубахи железная авторучка. Поваливший его социальный прогнозист тоже бился, как припадочный, судорожно стискивал ему бока, выделывал ногами странные коленца, точно пытался ползти по асфальту, увлекая ободранного Максима Т. Ермакова. Вдруг он замер, будто собрался прыгнуть с четверенек вертикально вверх, и на какой-то миг действительно исчез, но тут же вновь материализовался и обмяк. Капля густого соленого соуса затекла Максиму Т. Ермакову в угол растянутого рта, и он невольно ее слизнул.

Издав невнятный клекот, Максим Т. Ермаков свалил с себя безвольного человека, сделавшего мягкой рукой как бы широкий приветственный жест. Первое, что он увидел, сев под дождем, было алое платье, увядшее от воды. Двое социальных прогнозистов держали Маринку, завернув ей руки за спину; болталось, бессмысленно маяча, украшение из фальшивых каменьев, в отвисшем вырезе виднелось раздвоение болтавшихся грудей, что придавало Маринке странное сходство с распоротой и выпотрошенной рыбиной. Дворовые демонстранты сгрудились тесно и словно стояли насмерть под сомкнутыми зонтами. На застекленных и зарешеченных балконах тут и там появились смутные зрители, напоминавшие обитателей висячего зоопарка.