Легкая голова

Этим Вован и занялся, как только потратил все деньги, что были даны на экипировку. Взял привычку заявляться к Максиму Т. Ермакову часов в двенадцать ночи, чтобы угощать инвестора подводными репортажами и самому широко угощаться из холодильника и бара. Приходил грузный, сырой, следил на полу в прихожей, скрипел пальцами-буграми в перекошенных носках, бурчал по пути на кухню голодным животом, точно внутри у него был аквариум, в котором работал мощный аэратор. Сжирал и выпивал все подчистую, за исключением кофе, которым брезговал. Крошечная кухня, переполненная радиопередачами вперемешку с трескучими помехами, казалась закупоренному слуху Максима Т. Ермакова глухой, как река подо льдом; верхние соседи, колотившие в потолок, были словно рыбаки, пробивавшие прорубь, чтобы спустить приманку. Трудно было говорить, не повышая голоса до крика; следовало как бы скользить под слоем шумов, льнуть голосом к самому столу, с которого совершенно беззвучно падали на пол то вилка, то нож. У Вованища получалось лучше — должно быть, сказывались навыки не столько подводные, сколько тюремные.

По словам Вованища, которые Максим Т. Ермаков разбирал отчасти по губам, дно Москвы-реки и Яузы представляло собой кисель. Видимость максимум метра полтора. Муть, хлопья, топляки. Лежит отломанная корма, белесая, мятая, как ведро из-под побелки. Едва не зацепился. Никто не убирается, водная артерия столицы, перемать! Солнышко со дна еле-еле видно, еле трепыхается на волнах, будто мелкая рыбешка в сетке. А глубина всего-то метра четыре, смех один!

— В центре Москвы вообще нырять нельзя, — Вован в ажитации таращился прямо в глаза Максиму Т. Ермакову, словно предлагая заглянуть сквозь свои синеватые мутные стеклышки непосредственно в душу. — Там такие патрули, ты что! Акулы! Ты про Крымский мост забудь.

По рассказам Вованища, он не раз и не два видел под водой забранные решетками коллекторы, возле которых гроздьями висели боевые пловцы. Наверное, коллекторы ведут куда-нибудь в Кремль, а то и в тайный правительственный бункер. Решетки обросшие, шевелятся, как живые, будто червяки в консервной банке, за ними тьма такая, что жуть берет. Лучше даже не соваться! Вована и одного чуть не арестовали под водой, а если он еще человека на себе потащит, тогда что будет? Возникли двое вдруг, из ниоткуда, уже подхватили, скользкие, Вована под руки, и головы были у них, ей-богу, такие, как у того гражданина начальника, что приезжал Вована нанимать в пикет: вроде длинных, не очень туго надутых воздушных шаров. Хорошо Вован вывернулся. Он, Вован, верткий. И удачливый, да!

В доказательство своей удачливости Вован предъявлял Максиму Т. Ермакову деньги. Нашел на дне аж четыре кошелька. Один полупереваренный рекой женский портмонет, в нем только мелочь, даже не рассмотреть, какого времени, вся в коросте. А вот три мужских бумажника, те довольно свежие и даже очень хорошо набитые. Вованище деньги аккуратно высушил на батарее. Можно, наверное, обменять на новые в банке? Банк обязан принимать любые купюры! Добыча Вована представляла собой нечто кожистое, покоробленное, блеклое; о том, что это когда-то было деньгами, свидетельствовал лишь характерный формат смытых бумажек, узнаваемый даже не зрением, а рефлекторным ликованием в подкорке. Лишь кое-где можно было угадать насупленный ленинский профиль или тонкий рот британской королевы. Значит, были фунты! Вованище не терял надежды. У него хранился целый рюкзак таких сушеных денег, еще с волжских уловов. Будет открывать свое дело — пригодятся. Еще Вован нашел в Москвереке похожий на жареную рыбу ржавый нож без рукоятки и бандитскую порванную голду, серьезную вещь, тяжкой горкой стекавшую в ладонь.

Вован, между прочим, никак не хотел бросать свою копеечную подработку в пикете. Добросовестно отстаивал смены (через день по двенадцать часов), с аппетитом обедал горячим варевом из привозного бака, завел какие-то темные знакомства, вышел в лучшие метатели гнилых овощей, уступая только татарам, по-прежнему не имевшим равных по силе и смачности попадания, по живописности кляксы. Шмякнув помидориной в обтекающий дождевик, махал Максиму Т. Ермакову перепачканной лапой: мол, привет, ничего личного. Рядом с Вованом иногда топталась симпатичная женщина-тумбочка, смешно сощуренная на солнышко. Вероятно, это и была та самая Надька, и, судя по грузным сумкам у нее в ногах, консервирование продвигалось успешно.