Легкая палата

Когда Лаврик вышла из поликлиники, стояла глубокая чернота зимнего вечера. В груди бухало, в ушах звенело, ноги подгибались. Кое-как застегнула пальто, поковыляла к остановке, бормоча под нос, как волк из мультика: «Ну погодите же… Ну, погодите…» В голове складывались первые огнедышащие строки будущей жалобы.

В этом всепоглощающем, упоительном состоянии сочинительства гражданка Лаврик поскользнулась и угодила под автобус.

Сначала была адская боль. Потом стали холодеть и отниматься конечности… Она видела, что вокруг люди, но никто не может ей помочь, и она уже уходит, уплывает ТУДА. Голоса, лица – всё было точно обложено серой ватой, становилось трудно дышать.

Над ней склонился вихрастый паренёк в синей медицинской куртке. Он взял её за ледяную руку и спросил, как зовут. Она не поняла вопроса, он повторил. Она вспомнила: «Петровна… Татьяна». «Таня, ты молодец! – крикнул он. – Ты только потерпи! Ты держись, слышишь, Таня?»

И тут (она после рассказывала) под веками у неё стало горячо и сыро. И она увидела нагретый солнцем цветущий луг, и на лугу – себя, прыгающей и собирающей цветы простоволосой маленькой девочкой. И вот потому, что врач увидел в ней ту девочку Таню, а не раздавленную, как лягуша, жалкую старуху, Татьяна Петровна поняла: она будет жить.

Татьяне Петровне Лаврик идёт восемьдесят третий год. Только что, бодро опираясь о трость, она принесла в редакцию критическую статью под заголовком «Халатное отношение людей в белых халатах».

ДЕНЬ ГОРОДА

Любка по жизни была страшная пофигистка.

Допустим, в общежитии медицинского училища лифт полгода не работает – а Любка щебечет: «Ой, здорово, это же нам бесплатный тренажёр для похудения!» Стипендия в медучилище маленькая, студентки сидят на родительских овощах и на рыбе (самой дешёвой, которую кошкам покупают) – «Девчонки, зато холестерин нам не грозит!»

Общежитие замерзает, почти не топят. «А учёные, – это Любка говорит, закутанная как капуста, – учёные доказали, что у человека, живущего при температуре ниже 14 градусов, продолжительность жизни дольше на семь лет!» А у самой губы от холода едва шевелятся.

Или вот ещё привычная картинка: на дворе январь, а у нас травка зеленеет, солнышко блестит. Посреди сугробов парит полоса оттаявшей чёрной земли: городская теплоцентраль обогревает Вселенную. На наши денежки, заметьте, обогревает. Безобразие, разгильдяйство, жалобу куда следует… Только у Любки на лице пробивается улыбка, как та травка из-под снега:

– Ой, сколько бродячих кисок и собак здесь собралось! Приюта нет, так пусть хоть на трубе греются бедняжки.

Тьфу! И впрямь: в глаза плюнь – божья роса.

…Талгат назвал Алима своим братом в тот день, когда прозрачный воздух над сахарными горами стал дымным и горьким. Во внутреннем дворике лежали завёрнутые в одеяла тела родителей Алима. Нельзя их обнять – это дело женщин. Нельзя плакать из-за ноги в обугленных мясных лохмотьях – ты мужчина, хотя тебе отроду четырнадцать лет.

В большом прохладном, устланном коврами доме к мальчику вышла старая мать Талгата. Омыла ногу, привязала дощечку – но на всю жизнь у него одна нога осталась короче другой.

Алим выводил овец и коз на верховые пастбища. Садился и, обняв острые колени, подолгу смотрел на кудрявые изумрудные, как грядки киндзы, сады, на разбросанные крохотные пятнышки аулов. Иногда их заволакивало облаком, как дымом в тот день…

В соседний дом из города приезжает дочка Агиля, студентка. Алим чистит хлев и видит, как из багажника достают чемоданы. На Агиле короткая кофточка и белые джинсы. Её фигура похожа на старинный кувшин: узкое горлышко плавно перетекает в девичьи пухленькие округлости. У Алима от увиденного сильно и сладко вздрагивает и сжимается в комок низ живота. Соседки шёпотом говорят, что Агиля «шармута»: неподобающе для девушки ведёт себя в городе.

Когда Алим утром идёт на колонку, Агиля набирает воду, на ней девчачье платье. Она из него выросла: под мышками ткань почти прозрачная и на груди вот-вот пуговки брызнут. Всем телом она наваливается на ручку колонки и пустым ведром направляет толстую ледяную струю на Алима… Его окатывает с ног до головы, он отпрыгивает. Агиля перегибается и хохочет.

Проходит лето. По ночам в горах нужно поддерживать огонь и спать, завернувшись в старое одеяло. Однажды у костра появляется грустная Агиля:

– Хромой волчонок. Думаешь, не вижу: ты всё лето прячешься и подсматриваешь за мной, жжёшь глазами? У, думаешь, не знаю, чего ты хочешь? Да только руки у тебя запачканные и в мозолях, как у работника или у женщины.

В следующую минуту сбитая с ног Агиля катится по склону – они вместе катятся, как одно большое сплетённое тело. Их останавливают кусты шибляка. Агиля дерётся как дикая кошка. Весь в ссадинах и колючках, Алим плачет от стыда. Агиля – на ней разорвана кофточка – закалывает волосы. Алим поднимает лицо: «Скажи только слово, всё по-твоему будет! Скажешь: бросай всё – брошу. Скажешь: убей – убью. Давай завтра уедем вместе».