Легкая палата

Назавтра из города приезжает Талгат. Он хмур и бросает Алиму подушки в угол своей комнаты. «Спи здесь», – и задёргивает угол толстым ковром. Алим зарывается, вжимается лицом в подушку. Ему хочется выколоть себе глаза и отрезать уши, чтобы не видеть и не слышать происходящее за ковром, но он жадно подслушивает и подсматривает.

– Наконец-то, – слышен голос Агили. – Как я соскучилась, милый.

Талгат раздет до пояса. Сквозь разбросанные по подушке волосы Агили он губами пробивается к её уху. И вдруг спрашивает:

– Что у тебя было с моим братом?

Агиля замирает. Её точно обдаёт ледяной водой – той, что она окатила у колонки Алима. Она пытается раздеть Талгата, а он не даёт ей и спрашивает:

– Что у тебя было с моим братом?

– Ничего! – Но ведь правда, ничего не было.

Талгату нелегко: его торс блестит от пота, грудь вздымается холмом. Но он превозмогает себя:

– Что у тебя было с моим братом? – Его слова хлёстки, как пощёчины.

– Ничего не было! Ты ненормальный! Отстань от меня!

Талгат закрывает её рот губами, так что девушка от удушья вертится вьюном… Голый по пояс, садится и курит на краю постели. Докурив, поворачивается, поворачивает её и поцелуями и ласками доводит до исступления, изнеможения. После чего грубо приводит в себя. Сильно встряхивает за плечи и спрашивает:

– Что? У тебя? Было? С моим? Братом?

…Они отдыхают от дикого бессмысленного поединка. Они, перегоревшие, лежат голова к голове.

– Что у тебя было с моим братом?

Не взглянув на неё, он надевает рубашку, заправляет в брюки и уходит… Утром со двора доносятся пронзительные крики. Мать громко плачет и гонит Агилю, как козу, палкой, обзывая «шармутой» (грязной ветошкой) и другими страшными словами, какими можно назвать девушку. В обед машина увозит девушку. В ауле она больше не появляется.

Прошло два года. Алим уже не тот мальчишка, жадно подглядывавший и впивавшийся зубами в угол ковра, и желавший убить Талгата. Они с братом снимают дом в большом городе.

Сколько раз он спал в горах на снегу, на брошенном стареньком одеяле или дырявом бешмете – и был здоров. А в этом гнилом городе, выстроенном на болоте, в первую же осень свалился с воспалением лёгких.

– Ой, прямо весь горит! – Прохладная ладошка обкладывала его лоб, скулы. Врач «скорой» выписал бумажку и уехал. А эта, с ладошкой, осталась. Притащила стул, швабру. Укрепила швабру, скотчем примотала перевёрнутую кверху дном бутыль – от неё тянулась прозрачная трубочка к игле, к сгибу локтя. И всякий раз, когда Алим раздирал воспалённые сухие веки – видел рядом расплывающееся белое пятно. Когда в глазах прояснилось, пятно превратилось в девчонку-синеглазку в белом халате.

– Ой, слава богу, ожил! Вот помойное ведро, срочно сходи по-маленькому, в тебя же три литра раствора влито! Я тебе помогу.

Алим, шатаясь, встал только тогда, когда синеглазка скрылась за занавеской. Она тревожно выкрикивала оттуда:

– В глазах потемнеет, сознание потеряешь! Вену катетером проткнёшь! Вот ещё выдумал топорщиться, стесняться!

Отвернувшись к стене, стиснув зубы, он слушал, как она бегала с ведром, выливала мочу с крыльца. Потом, споласкивая, гремела ведром под рукомойником.

Она ещё четыре дня прибегала делать уколы, эта синеглазая практикантка из медучилища, каждый раз внося в затхлость грязного старого дома снеговую свежесть.

– Ой, ну и антисанитария у вас! – Между делом засучила рукава, махнула мокрой тряпкой тут, там – и домик сразу посветлел, заиграл. Потом рвала одноразовые пакетики, звонко ломала ампулы и трещала:

– Не поверишь, я стала медсестрой только через свою лень! Мне внутримышечные уколы назначили. Думаю: каждый день бегать за три квартала, в очереди в процедурный сидеть – ради секундного укольчика?! Сделала всё как надо, набрала шприц. Изогнулась – и всадила в попу. И так наловчилась! Соседи, знакомые в ночь-полночь зовут: «Любка, сделай укол, у тебя рука лёгкая!» В вену с первого разу попадаю… Ну и куда мне после этого дорога? Только в медучилище.

Алим краем глаза наблюдал за смешной девчонкой. Была она непривычно белой, мяконькой… Большой калым, как за невесту-горянку, которого Алиму за всю жизнь не собрать, у русских не платят… Вот бы привезти в аул русскую жену-синеглазку, умеющую делать уколы и разные другие медицинские штуки… Как бы ему, хромому Алиму, обзавидовались, как бы сразу зауважали.

Вот Алим возвращается с пастбища домой, под ним танцует тонконогая лошадь. Гонит тучную скотину – не чужую, свою. К их дому сидит очередь: старики, женщины с малышами. Даже из соседних аулов пришли: всем требуется сделать укол и дать нужную таблетку. Навстречу Алиму из дома выбегают белоголовая девочка с чёрными глазами и черноволосый синеглазый мальчик: от смешанных браков получаются очень красивые дети.

Алим гонит прочь пустые мечты, грубо поворачивается к Любке спиной. Как говорит Талгат? Будут в твоей жизни, говорит он, и сладкая молодая горячая баранина, и сладкие горячие женщины. Но слаще и горячей будет миг отмщения за горький дымный день.