Легкая поступь железного века...

Наконец, собрались — Наталья с неизменным своим Сенькой, и Митя. Петр и его возлюбленная отпускали их с тяжелым чувством. Кроме того, Маша, которую все считали близкой родственницей господ, невольно принимала на себя в их отсутствие роль хозяйки, что тяготило ее невыносимо.

…За окном метались тонкие вишни под жестким натиском ветра, еще чуть-чуть — и огромные капли брызнут на желтеющую траву, мгновенно переходя в обильный дождь, а там — и в ливень. При такой погоде очень хорошо, славно, уютно, сидеть в тепле за самоваром и угощаться, чем Бог послал, — через верного своего служителя — иерея Сергия. Сам батюшка Сергий ел мало, слегка поглаживая бороду, слушал он вдруг разговорившегося Митю, который, возбужденно блестя черными глазами, рассказывал обо всех приключениях — своих, Машиных, Ксеньиных. Слушал батюшка очень внимательно, но меж тем и думал о неисповедимости судьбы Божьей, приведшей в его тихий дом вместе этого мальчика-иконописца и утонченную красавицу-барышню, что сидит и тоже вроде слушает, а сама явно думает о чем-то своем…

Но вот Митя закончил рассказ, а закончив, тут же засмущался, раскраснелся, опустил длинные ресницы.

— Так что ж, — ответил на его речь священник, — ежели барышня Ксения Петровна пожелает, милости просим в гости! Так ей и передай. Да и не пожелает, так все-таки уговори как-нибудь. Только не стращай ничем и не шуми, — это ей, видать, от дядьки ее чумового поперек горла… А вообще-то… ох как все сие удивительно! Ну а Машеньке передай — на всех на нас Божий суд найдется, и на обидчика ее, Степана Степановича, нашелся. Да милостивый суд — ждет Господь обращения грешной души. А все ж таки и страшный — как его тогда, при пожаре, удар его хватил, так все и не оправится никак. Теперь лежит да, видать, думает о жизни-то, как прожил, чего путного сделал али непутевого. Ох, как Господь сейчас обращения его ждет! Был я у него… Лежит, насупился, слова сказать не может — язык отнялся. Я и так, и эдак, мол, давай исповедывать буду, грехи называть, а ты кивай, коли есть грех такой. Еще сильней нахмурился и знаком показывает: ничего не хочу, мол. Вот. И как уж быть с ним теперь? Я-то все о нем расспрашиваю, а сам не еду пока. А он совсем нынче один, даже старый друг его, господин Бахрушин, не навещает. Дочке, говорят, писали за границу, ни ответа, ничего… Вот так.

— Навестить бы его, — робко изрек Митенька, почувствовавший, несмотря ни на что, сострадание к Любимову.

— И то, — обрадовался отец Сергий.

— Батюшка, — вдруг заговорила молчавшая дотоле Наталья. — Давно вы в этом селе служите?

— С младых лет, здесь еще и батюшка мой служил. Здесь я и родился.

— Так, может быть, помните такого… Павла Дмитриевича… — тут Наталья запнулась и нахмурилась, она вдруг поняла, что даже не знает фамилии человека, которому так доверилась. Вздохнув, продолжила:

— Он рассказывал мне, что тоже в этих местах родился…

— Это какой же такой Павел Дмитриевич? — нахмурил лоб батюшка, старательно припоминая.

— Ох, сама не знаю! Знаю только, что забрали его в Тайную канцелярию при Царице Екатерине…

— О! — воскликнул священник, даже не дослушав. — Павлуша-то! Да как не знать, он ко мне на исповедь ходил! Да, забрали… У нас тут все окрестные господа с месяц, наверное, с перепугу носа за порог не казали, боялись, как бы и их следом не потянули, — он дружбу-то со многими водил.

— И с Любимовыми?

— И с Любимовыми. Да. А потом у нас у всех от боязни, а первее — у самых близких его друзей, и имя-то его стерлось с уст, позабылось, будто и не было человека вовсе. Был да сплыл — исчез. Да-а-а… И никто не знает, что с ним сталось. Постойте! Так неужто вы знаете? Неужто жив наш князь?

— Князь?

— Да, Павлуша. Он ведь Мстиславский урожденный.

— Вот как? — удивилась Наталья. — Род знаменитый…

— Да-да. Богат он был, уважаем, князь Павел Дмитриевич, несмотря на юность свою… Добрый, мухи не обидит, хоть и повеселился тож вовсю на батюшкино наследство. Именье у него хорошее было, земли, да все забрали… И долго потом я мучался: не на меня ли наглядевшись, проявил он дерзновение, потому как сам тогда, будучи еще молодой ревности исполнен, возглашал за обедней здравие не Государыне, а отроку Петру, сыну Царевича Алексея Петровича убиенного.

— Помню! — воскликнула Наталья. — Говорил мне Павел Дмитриевич, еще думал, уж не взяли ли и вас тоже.

— Господь миловал. И то, не иначе, как чудо Божье… Так значит, видели вы его, Павла Дмитриевича-то, говорили с ним?

— Видела, говорила. Жив он, здоров, сейчас в столице по делу…

— Ох, как же я рад, матушка, как рад! Славную весть принесли вы мне!

А Наталья, едва сдерживая нервную дрожь, глядела на блестящий самовар широко раскрытыми глазами, словно чем-то привораживал он ее…

Глава десятая Грехи человеческие