Легкая рука

Я-то ждал удара, а он воздержался, видимо, рассчитывает выбрать для тычка момент удобнее. Что же, не будь дураком, зову его в соавторы; группа на нас во все глаза смотрит, как же, сюрприз Емельян меня признал. А он уже слегка опомнился, и снова в прежнюю дуду:

— Со временем я, может быть, ваше предложение приму. А пока стоит поставить эксперимент на себе. С тифом, скажем, — помолодеть ведь нам с вами не помешает.

Опять, значит, издевается, ненадолго его Таня излечила. Я, понятно, говорю, что с благодарностью принимаю предложение о его участии в опыте с сыпным тифом, начинаю для вида выяснять, когда он сможет выделить время подсчитываю: десять — четырнадцать дней инкубационный период, еще столько же — лихорадочное состояние, еще двенадцать дней полагается при нормальной температуре вылежать в больнице…

Он мне в тон отвечает, что в марте — апреле эти сорок дней найдет… И для меня договорится с деканатом о кратком академическом отпуске, — разумеется, при условии, что до весны подготовлюсь к экзаменационной сессии.

Группа уже поняла, что мы к пикировке вернулись, улыбочки, смешки но, видно, не вся группа поняла!

Да, чувство юмора, чувство юмора. Может быть, для меня, да и для Емельяна, шуточки — всего лишь способ замаскировать отступление перед правдой? Или даже — безопасный уютный уголок, куда от правды прячешься? Но ведь не всегда он такой безопасный, как выяснилось. Словом, у меня просто нет теперь выхода. У Емельяна — тоже… Слишком хороший пример нам подан. Знал я, конечно, что Танин отец — микробиолог, но не мог ведь додуматься, что она сможет найти в его лаборатории пробирку с возбудителями, — он как раз готовил вакцину для Индонезии. Через час мы начинаем свою часть эксперимента. А Таня… Я надеюсь на ее молодость. Целую. Твой брат Саша.

* * *

Это письмо появилось впервые в приложении к шестому изданию монографии А. Д. Егорова и Е. С. Попова “Болезнь как путь к здоровью и долголетию”. Там же помещены фотографии авторов, сделанные как в день самозаражения тифом, так и сразу после выздоровления. И неизвестная прежде фотография Т. А. Долговой, посвящение которой, как обычно, открывает книгу. Какой-то любитель (по-видимому, врач) снял ее в больнице за несколько часов до смерти.

Сообщающийся сосуд

Кошмары у меня свои собственные. Повторяющиеся. Чаще всего вижу себя бегущим с винтовкой наперевес по бесконечному белому полю. Бегу последним. Впереди — тридцать два человека. Знаю точно, сколько именно. Не потому, что пересчитал, а потому что это — ребята из обоих десятых классов школы, в которой я учился.

Но на снежном поле впереди нас начинают рваться снаряды. Наяву я никогда не видел, как это бывает. А во сне закручивается спиралью снежный смерч, через несколько секунд он становится похожим на кривой зонт, затем рассыпается, начиная с краев. А потом уже слышится чмокающий звук, только чмокнуть так может разве что великан.

И — снова, снова, снова. Никто из нас пока не задет. Но не все ребята выдерживают это зрелище. То один, то другой падают в снег и уже не подымаются. Нет, не падают, а ложатся. Вот их уже пятеро — залегших. Восемь. Четырнадцать. Я знаю, что тоже лягу. Лягу, когда упавших окажется семнадцать, когда их станет: большинство.

Но еще стыднее и страшнее, когда фильм моего кошмара идет по иному сценарию, когда мои товарищи, не выдержав огня, уже не падают, не ложатся, а поворачиваются и бегут назад. Тогда я вижу обращенные ко мне напряженные лица с глубоко сидящими глазами.

Мимо меня, продолжающего бежать к белым смерчам, мчатся они — первый… второй… шестой… пятнадцатый… Когда лицом ко мне повернется и ринется вспять семнадцатый, я на мгновение остановлюсь как вкопанный, потом повернусь на сто восемьдесят градусов и кинусь вспять. Присоединюсь к большинству. Последую примеру других. Подравняюсь.

И — проснусь. После этого варианта кошмара обязательно просыпаюсь.

Как сказал Станислав Ежи Лец, сны зависят от положения спящего. Мое положение — незавидно.

В институтской группе, как прежде в классе, на физкультурных занятиях я стою точно посередине выстроенной по росту шеренги.

В алфавитном списке учеников и студентов моя фамилия тоже попадает в самую середину.

Как и тогда, когда фамилии учеников или студентов записывают в порядке успеваемости. Я — средний.

Никогда — до последнего месяца — я не вызывал у своих педагогов ни особых тревог, ни особых надежд.

И в бешеных спорах о том, кто у нас в классе, группе, на первом курсе — личность, а кто — нет (как снисходительно утверждают учителя, профессора и родители, традиционная для нашего возраста тема), речь обо мне заходила редко.