Легкий привкус измены

Как бы то ни было, но даже когда сердце его пришло в норму, потенция резко не усилилась - и зачастую он шел на свидание не потому, что хотел обладать Катей, а потому лишь, что хотел видеть ее, слышать ее, обонять ее и касаться ее нежной кожи, - и если бы он заранее знал, что этим все ограничится, он шел бы, возможно, с большей легкостью, не боясь очередной неудачи. Хотя потом, после, когда ему позволялось видеть, слышать, обонять и осязать, желание все же просыпалось и он добивался желанной цели, и когда лежал, усталый и взмокший, в то время как Катя долго и старательно приводила себя в порядок в ванной, вздыхал с облегчением: еще раз пронесло.

Самое приятное для него наступало после. Когда Катя, смутно белея телом в полумраке, завернутая в пододеяльник, подходила к тахте и ложилась с ним рядом, когда он мог обнимать ее, шептать ей на ухо какие-то слова, даже петь позже он с удивлением и умилением вспоминал, что они с Катей действительно пели, лежа в темноте в обнимку, причем пели оба достаточно плохо, он-то совсем никуда, и никак не могли толком вспомнить ни одной песни, даже "Вот кто-то с горочки спустился...", - но пели притом оба с удовольствием, он чувствовал всей кожей, что Катя не притворяется, что ей тоже сейчас с ним хорошо.

Вот именно этого он больше всего и хотел: чтобы ей было с ним хорошо, всегда хорошо - или по крайней мере большую часть времени, отведенной ей для жизни, а не каких-нибудь пятнадцать двадцать минут после любовного акта. А именно столько им и оставалось обычно - пятнадцать-двадцать минут, редко полчаса полежать рядом, чувствуя тепло, исходящее от партнера, что особенно важно было для вечно мерзнущей Кати; ты как печка, говорила она Алексею Михайловичу, который и сам чувствовал исходящий от него жар, и гордился этим, и хотел быть для Кати всем: печкой, одеялом, кошкой, свернувшейся в ее ногах, зеркалом, в котором она могла бы не просто отражаться, как в других бесстрастных зеркалах, но любоваться собой, тем говорящим зеркалом, что ежечасно охотно напоминало бы ей:

Ты на свете всех милее,

Всех румяней и белее...

Он хотел быть ванной, наполненной горячей водой с пахучей пеной, в которую она погружалась бы по шею, усталая и расслабленная после любви. Хотел быть душем, смывающем с ее нежного тела пену и взбадривающим резкими струями ее кожу. Хотел быть солнцем - пусть даже искусственным солнцем солярия, под лучами которого она могла бы чуть-чуть загореть после долгой бессолнечной зимы. Хотел быть паром в бане - и березовым веником, который охаживал и оглаживал бы ее, похлестывал и обнимал, прогревая все ее тонкие косточки и раскрывая все поры...

Хотел бы сидеть возле нее на диване и, ничего не говоря и ничего не делая, просто держать ее за руку - и чтобы Катя не отнимала у него руку, не говорила, что ей некогда и что ему пора уходить, как говорила каждый раз, когда ему хотелось просто посидеть с ней вот так.

Хотел бы долго и методично целовать ее ноги: ступни, пятки, пальцы - один за другим, не пропуская ни одного, подолгу задерживая каждый палец во рту и посасывая розовый ноготь, точно леденец. У него выработалось какое-то болезненное, на грани фетишизма, пристрастие к ее ногам, в особенности к пальцам ее ног, и даже присущий им недостаток - большие пальцы у нее от тесной обуви были вывернуты внутрь, косточки некрасиво выступали, - в других женщинах неимоверно его раздражавший, был ее недостатком, а значит - уже не недостатком, а достоинством.

Мысль об этих ногах, вынужденных ходить по грязному полу чужой квартиры, заставила его однажды отправиться за покупками - и он купил Кате теплые мягкие голубые тапочки, а заодно - ярко-голубой халатик из тонкой махровой ткани, который удивительно шел к ее светлым волосам, но который, увы, она успела надеть лишь пару раз.

И еще Алексей Михайлович хотел чистить картошку к ужину, ходить по магазинам, готовить Кате по утрам завтрак, провожать ее на работу и встречать с работы, читать ей вслух или смотреть с ней телевизор, разговаривать с нею обо всем и ни о чем, зная, что ему не надо специально стараться говорить о чем-нибудь умном или забавном; хотел засыпать рядом с ней вечером, обнимать ее всю ночь в постели и просыпаться утром возле нее, и смотреть, как она лежит рядом и спит, и целовать ее, сонную, теплую, ненакрашеную и неумытую, пахнущую не импортным мылом и косметикой, а собой, только собой...

Вот чего на самом деле хотел Алексей Михайлович - и именно поэтому он недостаточно сильно хотел встречаться с Катей на тайной квартире, а иногда даже и просто не хотел больше там встречаться, хотя этого тогда совершенно не осознавал.

Зато тот, кто следил за ним сверху и усмехался, слыша в очередной раз вопль несчастного немолодого любовника: "Господи! Отдай мне эту женщину!", тот знал все его тайные, неосознанные желания и готов был их исполнить не дожидаясь, пока они будут высказаны явно. И однажды он их исполнил.