Легкий способ завязать с сатанизмом

Двух коров, которых угнали у прапрадеда в колхоз большевики, она чтит, как пасхальных агнцев. Я бросил в нее что-то про жадность и духовное ожирение, в меня полетели лентяи с безбожниками. Завершить бы перебранку парочкой отборных проклятий и пожеланием смерти в муках – резали б ее по кусочкам, что ли, и кормили б метрового крокодильчика с жемчужными клычками. Чертов Tinder. Выкипал кофе, скрипело окно, в соседнем чате порхнуло фото с матовым плечом и искрой из-под длинных ресниц. Забанить друг друга здесь и сейчас, со всей мощью абсурда, которым только и теплится в сердце Родина. Впрочем, фантомные боли столетней спелости не аргумент, если очень хочется трахаться. Тут и выяснилось, что мы рыдали навзрыд под одну и ту же стыдную песню, плечо и ресницы стали едва ли занятнее, чем шелуха мертвых мошек.

Встречу назначил обстоятельно, а отменил безалаберно – наверное, она уже красила тушью левый глаз. Экран плюнул в меня «Сдохни, тварь» и выстрелил блокировкой. Спасибо, стараюсь, тридцать девять, ангина. Неделю провел как в стеклянной колбе с медленно закипающей водой. О ней и не думал, мало ли глупостей, считал пузырьки – раз, два, три. День на девятый она объявилась в нелепые пять утра, прислала фото – рассвет шагает по той самой дали, которую я вижу из окна, но метров на сто левее. Вот так соседушка. В шесть утра мы встретились в заросшей балке перед монастырем. Жители балки – печальные девичьи трупы – шептались за спинами, незримые, запертые здесь навечно истерикой местных новостей. К половине седьмого перемыли им кости. В семь – нет, не обнаружили новый, хотя сталось бы. Я просто взял ее руку, и все.

Дальше, конечно, что-то должно пойти не так. Перебираем возможности, как цветные стеклышки, обточенные резвой волной. Возьмем с раскаленного берега, ощутим шершавое тепло в руках, поглядим сквозь на солнечный свет. Пусть белизна лучей перерождается в оттенки пожухлой листвы и уставшей заварки – в порядке очередности подношений стеклышек к глазу. Возможность первая – она замужем за богатым, у них милый ребенок, лет, скажем, трех. Муж может быть деспотом, а может – страдальцем вроде Каренина. Второе, пожалуй, лучше, от деспотов в тексте одна тошнота. Если уж деспот, пусть будет отец. Они спят друг с другом с ее тринадцати, в последней сцене он ставит нас к стенке и неотрывно смотрит дулом дробовика. После выстрела по стене стекают ее окровавленные мозги. Облизываю губы, смеюсь от боли, чувствую, как раскаленная пуля входит в лобовую кость. Может, и не отец вовсе, а старая лесбиянка, которая увязалась за ней, пока она работала администратором в крошечном частном театре. «Дамы и господа», – округло произносит моя любовь в зрительный зал, в золотистом свете софитов восхитительно юная и святая. Старая лесбиянка подается вперед подбородком, натягивая излишек кожи на черепашьей шее. После спектакля вдевает в ее ушки тяжелые бриллиантовые серьги, пряча в меховом манто безобразно оттянутые мочки собственных. Нет, я правда не знаю, что мешает нашему счастью, но чувствую эту силу так же, как собственную ногу.

Время для второй встречи она находит через бесконечную, черным отчаянием полную неделю. Тащит на старое кладбище, будто без свидетельства покойников не может и взглянуть на меня. На асфальтовых аллеях пляшут тени, рябят солнечные зайцы, трепещут стрекозиные крылья. Рыжий беличий хвост скрывается за истуканом-памятником. Белка прыгает с креста на дерево – аттракцион для зверят, а не билет в загробное царство. Шуршит бестолковая ящерица, останавливаюсь и вглядываюсь в траву.

– Да ты сам как ящерица. Родню приметил? – И безо всякого спроса пальцы на мокрый от жары позвоночник.

Вывернулся, поцеловал в висок. Пошли дальше. По-собачьи высунутый язычок асфальта безвольно стелется по земле. Впереди трава, сталь ограды, гул автомобилей, остовы девятиэтажек. Тащит за руку, вперед, тени синеют, воздух пухнет от жары. Целует меня, маленькая, худая, а все равно какая-то хищная, косые от страсти глаза. Зрителей кругом много, но помню только двадцатилетнюю девочку – на гравировке волосы волной, тщательный макияж, зубастая улыбка – тебе бы на кинопробы, милочка, а занесло в зрительный зал. Любовь моя рядом, рюкзачок свой повесившая на ржавую, облупившуюся лохмотьями оградку, плачущая всем телом от жары, на все готовая, только моя. Шумят авто, во все глаза глядят девятиэтажки, из ада и рая рукоплещут мертвецы. На Страшном суде нам все это припомнят, ну и пусть.