Легко

Я медленно: Я сказал, что вообще-то в Словении народ умеет сложить два плюс два. Что означает: они знают, что ты здесь! Что с того, что наша машина стоит за углом? Это ведь обычная цивильная машина. Это твои в соцприюте всем раструбили, пресс-конференцию дали! Поэтому не надо мне говорить, что это все — не часть вашего плана, потому что я не такой дурак, как они, кто вас там в соцприютах… А во-вторых…

Агата: В соцприют я больше не вернусь, ни за что!

Она так заорала, что сбила меня с толку, хотя мне сейчас нельзя дать сбить себя с толку.

Я: Я не сказал, что кто-то кого-то видел! Я сказал, почему здесь народ разжигает огни при одной только мысли, что кто-то из ваших хочет сюда вернуться. Ты об этом подумала? Как ты можешь здесь оставаться, если ваши соседи хватаются за спички при одной только мысли об этом? Я тебя спрашиваю!

Агата шипя: А по какому праву они всем раструбили, что я ушла?

Сидя на земле, она нагнулась вперед, опираясь больше на коленки, чем на задницу, оскалившись мне в лицо, ей-богу, как какой-нибудь северный волк.

Агата: Да какая разница? Какое их дело, что я делаю? Какое они имеют право об этом говорить? Какое имеют право?

В горле у меня возникло ощущение комка: я стою и смотрю на нее, а она — на меня. Из того, что я ей говорил, она не поняла ни одного слова. Все это ее вообще не волнует. И тут раздался какой-то звук — на высокой ноте. Не то вой, не то писк — нет, это голос человека. Да это младенец. Плач младенца.

Черт возьми, никому она его не оставила, здесь где-то спрятала. Здесь, на холодной, влажной земле, одного! Здесь стопроцентно кругом полно лисиц, или кого там, откуда я знаю, ежей, псов, нутрий… Да о чем эта баба вообще думает? Она еще не зрела для того, чтобы иметь детей. Да, уже совершеннолетняя, но шариков в голове… в общем, маловато!

Она все еще глазеет, потом собралась, в глазах появилось осмысленное выражение. Похоже, она сама не знает, что делать, идти ли ей в этой ситуации к ребенку, чтобы с червячком в руках не выдать птенчика. Но потом все-таки встает. Не такая дура, ведь выхода-то нет. Она ведь не может его спрятать. Встает во весь рост, задница темная от влажной земли. Отряхнулась и пошла за сарай. Думаю, надо ли мне идти за ней, решаю, что смысла не имеет. Бог с ней, я не полицейский и не собираюсь быть им. У Шулича по-любому все под контролем. Никуда она не денется.

И в то же время в этой ее реакции было что-то, привлекшее мое внимание. Ведь она говорила о себе! Она не говорила о них.

Это что-то новое во всей этой истории, я эту историю изучил достаточно подробно. По крайней мере, я так это понял. Они ведь всегда держатся одним кланом, как осьминог с миллионом липучек, как гриб-паразит с несчетным числом отростков, вылезающих отовсюду, которые невозможно раз и навсегда уничтожить, как коллектив под руководством не самого гениального руководителя, но как бы там ни было — а эта здесь утверждает, что они не могут ей указывать. Своему же грибу! Странно.

Я понимаю, конечно, что это, возможно, просто блеф, но мне в это верится с трудом. Потому что, если слушать внимательно, эти слова очень даже отличаются от того, чем эти цыгане обычно занимаются, причем их поддерживают остальные, все эти социальные защитники и адвокаты. Нет, эта не совсем их, совсем не то впечатление, совсем не то. Даже если все, что она говорит, ей подсказал ее адвокат — все это им не так просто придумать. Или им это кто-то объяснил. Просто в этой девчонке что-то такое происходит независимо от них, само собой.

Эта девчонка просто хочет к себе домой. Она сказала: а какое их дело. Это такое нормальное человеческое желание, совершенно обыденный поступок. А для меня — нет. Потому что я их знаю. Эта — немного другая, и это хорошо, это даже замечательно, по-своему. Сколько проблем удалось бы избежать, если бы можно было выбирать людей, сделать селекцию, что ли, обучить тому, как стать другими. Потому что тогда понемногу все стали бы нормальными. Разбить банду. Здесь нужен очень осторожный, очень продуманный подход.

Проходит какое-то время, пока ее нет, у меня даже возникла мысль пойти посмотреть, где она, а она уже вернулась. Вышла из-за угла, в одной руке у нее — сумка, сумка, которая даже не была до конца заполнена, а на шее, ого-го, вполне современный слинг. Не какая-то там цыганская тряпка, а вполне современная вещь, специально для ношения маленьких детей, вероятно, ее им дали в соцприюте, подарок Красного Креста. И оттуда доносятся какие-то звуки. Ну, вот и младенец. Сумку она, долго не раздумывая, бросила на землю, как получилось, уселась на нее сверху. Слинг с младенцем одним движением руки сняла через голову, потом подняла младенца на руки.