Легко

Младенец весь замотан в какое-то одеяльце. Видимо, она о нем все-таки заботится, так, как может. Существо шевелится, кто это, мальчик или девочка, непонятно. Мамы не было, а сейчас она рядом. Надо к ней прилепиться. Меня младенец вообще не замечает; я ведь не часть его мира, я — мамина забота. Девчонка бесстыдно начинает расстегивать большие пуговицы на куртке, а потом и блузку под ней. И что-то нащупывает внутри, пока наконец не вытаскивает свою грудь. Не такая уж и большая, но вся полная, и сосок огромный, коричневый. Потом какое-то время готовит ребенка; видно, что сноровки еще не хватает, и вот он уже присосался, прямо-таки проглотил ее сосок. И сразу же затих. Она в это время смотрит немного в сторону. Ни хрена ее не волнует. Потом, через какой-то момент, она снова посмотрела на меня — я все это время почему-то не мог вообще ничего сказать. И посмотрела не так, как будто ожидая аплодисментов, а как бы спрашивая: ну что, ты еще здесь?

Я: Эй, послушай…

Откашливаюсь, потому что у меня во время ее расстегивания набрался комок в горле.

Я: Я хочу тебе кое-что сказать — а ты меня просто, просто послушай, хорошо? Ты не хочешь возвращаться обратно в соцприют, хотя все твои — там, я правильно понял?

Она только таращится на меня.

Я: А почему?

Тишина. Похоже, обиделась. Совсем еще зеленая.

Я: Хорошо. Я понимаю, условия тебе не нравятся, но они для всех одинаковые. И твои условия такие же. Кстати, Маринко тоже думает, что для тебя в соцприюте лучше. Там тебя охраняют. Ты что, действительно думаешь, что тебе лучше здесь? Отдельно от остальных?

Тишина, глазеет на меня, я тоже молчу, давая ей больше времени для возможного ответа. Раздумывает. Потом слегка пожимает плечами, может, даже ненамеренно. Так даже лучше, если не намеренно, потому что это был бы действительно знак, что я прав и что это — никакая не уловка и не сцена. Что она и не планировала быть разведчицей, подготавливающей возвращение всего клана, может быть, это действительно поступок одиночки.

Я: Ты здесь не можешь оставаться, это как дважды два. Вопрос закрыт. Но есть еще и другие варианты. Не для всех, конечно: из тех двадцати пяти, кто сейчас в приюте, может, в другом месте найдется место только для одного. Понятно?

Молчание.

Я: Для тебя мы могли бы что-то устроить, если ты это серьезно. В виде исключения. Если ты так хочешь.

Взгляд ее заострился, смотрит на меня с недоверием, даже враждебно. Я сажусь на корточки, чтобы приблизиться к ней: я хотел бы говорить тише, чтобы быть воспринятым более дружелюбно, хотя и по-прежнему авторитетно. Но не получилось: она вздрогнула, отшатнулась, хотя деваться ей некуда, разве что свалиться с дорожной сумки вместе с ребенком. Это было легкое движение, но было видно, что вся ее сущность сжалась и стремится прочь от меня, в сторону леса. Это здорово действует мне на нервы, но я не подаю вида. Да, это другая порода. Ладно, тактика дружелюбия, ненавязчивая, с постепенным переходом на официальный тон.

Я: У тебя же на руках грудничок. Кроме того… здесь такое напряжение в воздухе, нервы у всех натянуты как струна, с одной стороны ты, с другой — все остальные. Я не прав?.. Еще хорошо, что здесь тебе не приходится баллотироваться.

Это я добавил, потому что мне показалось, будто она хочет сделать некое протестное движение, но так и не сделала. Ей нельзя позволить возражать мне; закрыть ей рот, правильно выбирая слова, что я и достиг. Возможно, мне все же удалось вмешаться в подходящий момент.

Я: В этот момент не важно, но допустим, что ты действительно не хочешь больше жить в соцприюте. Вместе с остальными двадцатью тремя членами вашей семьи… Что я тебе хочу сказать, есть возможность это так оформить, будто бы молодая мама себя неважно чувствует. Потому что у нее нет выбора… Да не важно. Если это так, то это уже совсем другое дело. Потому что тогда это уже больше не проблема с группой в двадцать пять голов, а вопрос конкретных двух лиц. Конкретные лица — это ты и твой ребенок.

Я хотел еще добавить: этих проблематичных саамов, но этого она не поняла бы. Она ведь еще никогда не слышала о йойке[19]. В ответ — тишина, нулевая реакция, взгляд по-прежнему такой же твердый, как вначале, если не тверже. Может, она боится моей позы, которая по идее должна выражать дружелюбие, даже большее, чем она того заслуживает. Я поднимаюсь.

Я: Слушай, наша машина — на другом склоне холма. Один полицейский ждет нас с тобой наверху, на поляне, на полдороге; а второй — внизу, у машины. Давай вместе пройдем до машины. И поедем в Любляну.

Агата шипя: Никакой Любляны!

Я: Ну или, может, даже лучше, до Кочевья! Максимум. Там я наберу пару номеров; сегодня же ночью мы тебе найдем временное убежище, а завтра устроим в дом матери и ребенка или же в женский приют. Ты знаешь, что это такое, женский приют?

Она опять только глазеет: наверное, действительно не знает.