Легкое бремя

И в историю литературы они войдут вместе: в молодости часто вел Муни, в историю литературы Ходасевич ведет Муни за собой. В новейшей Антологии серебряного века стихи Муни следуют за стихами Ходасевича, а в биографической справке, которой М. Л. Гаспаров предварил подборку, написано:

Самуил Викторович Киссин (псевдоним — Муни) остался в истории поэзии как литературный спутник Ходасевича Они близко дружили, вместе вели богемную жизнь в Москве до конца 1900-х годов. <Следует цитата из книги Андрея Белого.> Стихи Муни тоже напоминают раннего Ходасевича: пессимизм, ориентация на эпоху Пушкина и Баратынского, влияние Белого и Сологуба, для оттенениа, стилизованные любовно-альбомные стихи, только немного больше мистики и быта. Даже приводимое стихотворение об авиаторе имеет параллель у Ходасевича[265].

Надо сказать, что М.Л. Гаспаров — единственный исследователь, которого заинтересовали стихи молодого, начинавшего поэта. Но и ему стихи Муни интересны главным образом отраженным светом: в них он видит отражение Ходасевича. Муни же был «очень “сам по себе”»!

В ту пору, когда Ходасевич «пел о гибнущей весне», — то есть не был еще Ходасевичем, — Муни нашел слова, чтоб передать состояние жизни «на грани двух миров»: он приоткрыл «души и тела злую связь»; от чистых акварелек двигался к стиху сухому, отличающемуся «честной наготой». Эпитеты, интонация, сюжеты и строфика, которые мы привыкли воспринимать как «ходасевичевские», в творчестве Муни наметились, когда их не было, да и быть не могло у автора «Счастливого домика»!

Они принадлежали к поколению, взрослевшему долго и трудно. Совсем юными присягнули они на верность символизму, и символизм придавил их, хотя был он уже на излете, и в нем не хватало молодых жизненных соков. Чтоб пробиться к себе, найти свою интонацию, им приходилось освобождаться от поэтики символизма. Для Ходасевича процесс освобождения был ускорен историческими событиями: революцией и послереволюционной жизнью в России. Муни на это не было отпущено времени.

Надеюсь, читатель разглядел живые своеобразные черты поэзии Муни, которая сильна не мистикой или бытом, а чистой, искренней интонацией, «стыдящимся голосом», прорывающим штампы и клише времени. В его письмах нельзя не расслышать голос Самуила Викторовича, увидеть подлинную ткань его жизни, во многом отличную от жизнеописания литературного героя эпохи символизма.

Но как бы близко ни приблизились мы к Самуилу Викторовичу Киссину, победит литературный герой — Муни. Для этого много сделал Ходасевич, культивировавший ощущение духовного родства и в стихах к Муни обращенных, и в очерке «Муни». Муни обречен на роль спутника Ходасевича, на вечную молодость и вечную дружбу. В их общей, совместной жизни они испытывали ревность и соперничество, разочарования и обиды, смертное одиночество, наконец. Останется иное: «мы прожили в таком верном братстве, в такой тесной любви, которая теперь кажется мне чудесною. Мы были почти неразлучны». Останутся разговоры, стихи, скитания по ночным улицам, когда они забредали в «Петровский парк или в Замоскворечье, не в силах расстаться, точно влюбленные, по несколько раз провожая друг друга до дому, часами простаивая под каким-нибудь фонарем…» И назначенные в три, четыре, пять часов ночи свидания: «В ясную погоду, весной и летом, происходили свидания “у звезды”: мы встречались на Тверском бульваре, когда светало и только из-за Страстного монастыря восходила утренняя звезда».

Ходасевич создал памятник юношеской дружбе. У него лицо Муни.