Легкое бремя

Постепенно начали съезжаться к Барановской гости. Приехал Крапников, худой в pince-nez с красной шеей и седыми усами, церковник и. демократ, светлый в синем с белыми полосками костюме, с беременной женой; Синельников, [кадет] русский интеллигент с налетом, и каким ядовитым — Синельников, Брагушин, Миллер, Пракус и Мыльников — неудовлетворенные эсеры, Симиканова, Крутнева и сестры Прысковы — все краснощекие, мечтательные и восторженные, идейный тенор Крапивников, расстриженный священник Варфоломеев и писатель Панцырников. Приехали и иные. И все новых и новых привозил по светлой Быстрее «Капитан». И каждый приносил с собой свое: и каждый молчал по-своему, говорил по-своему, только несколько человек одинаково соглашались со всеми.

Гуляли и катались, объедались изголодавшиеся, только уставшие не могли отдохнуть. Ох, поворотлив ты, русский язык, медленно вертишься ты. Но уж если заворочался, то надолго. Только последствия дел русских глупее последствий слов русских. Что может быть бесплоднее всеобъемлющего ума и широкой глотки. О, широкое ленивое благолепие русское, в который раз как последнюю новость говоришь ты: «Сгнили устои на Западе», теперь-то ты говоришь иначе, но смысл-то ведь таков. О, лубочная поддевка народа-Богоносца. «Мать-Россия, о родина злая, кто так зло подшутил над тобой!»

А к Барановской все прибывали и прибывали.

Что сделаю я с ними, я, тенденциозный и беспомощный? Всех врагов моих, всех ложных друзей моих, всех, всех, кто причиняет раздражение в моей скучной и беспокойной жизни — всех бы свез я сюда. Понятными именами назвал бы вас (разве не тешит это?), погубил бы всех, ибо тяжелы вы стали для меня, ибо не могу я больше.

О, какие позорные имена дал бы я вам, как безобразны бы были ваши лица и отвратительны страсти. Как жестоко я расправился бы с вами, вы, друзья, платившие фальшивыми векселями уверений за дружбу мою, вы, враги, клеветавшие на меня тайно, презиравшие меня явно, вы, кто видел мою слабость, вы, кто разрушал мою силу. Проклятие мое вам, вы, кому я завидую и кого презираю. Но разве не хотел я унизить Красоту и надругаться над Истиной? И потому, друзья мои и враги мои, я оставляю вас.

Но что я сделаю с теми, кто приехал к Барановской? Что сделаю я, тенденциозный и беспомощный?

Панцырников открыл заседание.

<1909>

Записная книжка. 1915–1916 гг. [61]

Одна из самых пленительных вещей — это писать на книге непрочитанной или непонятой. Пусть это использовано — все равно: из ложного чувства порядочности я от этого воздерживался… Отныне мое глубокомыслие примет самый легкомысленный вид. Да здравствуют заметки на книгах!

Это неправда, что женщины любят остроумие. Его любят только женственные мужчины. «Коня, коня! Все царство за коня!» — воскликнул Ричард. Мог бы сказать Наполеон.

В., по-видимому, заслуживает уважения. Так мы говорим о женщинах и писателях, которые нас не волнуют.

Остроумие — побрякушки. Вот почему его любят женственные мужчины.

Трусость заставляет теряться и молчать (со значительным видом?). Таковы многие так называемые серьезные люди.

Черта всякого национального характера — гордость. Чем? Русский — ширью, смирением. Поляк — щегольством.

Два гроша — бедному денди. Плоско, как надпись на могильной плите К.

Афоризмы — вовсе не отдельные мысли. Способность мыслить отрывочно, без правильных (логических) ассоциаций и без ассоциаций детских (сон) — только она присуща истинному афористу.

Врач! Исцелися сам! На это еще никто не мог, по справедливости, возразить.

Из подражания умному (делающему умное) дурак совершает глупость. Таково же происхождение этих афоризмов? Может быть, любители изысканного — только знатоки пошлого.

Антисемитам из поляков не должно подавать руки — они провокаторы на жалованьи.

Мене, текел, фарес! Когда же? Или на небе разучились грамоте?

Квадрильон квадрильонов — секундочка.

Что более плоско? — Размышлять о человеческой природе или о человеческих привычках?

Жемчуг — нарост, но не всякий нарост — жемчуг.

Плоско, как пословица.

Глупо, как афоризм.

Это ведь тоже афоризм не из плоских (к вопросу об афоризме).

Кто любит популярность — уже не мизантроп (образец верного и плоского суждения).

Не знаю, будет ли Л. Кантом, но Альтенберг Шекспиром — никогда.

Надо надеяться, что Троянский конь был, по крайней мере, из черного дерева.

Король-инкогнито более горд, чем на торжественном приеме. Это само собой понятно.

В мышлении есть чистота, которой нет в фантазии, не оттого ли некоторые мыслители напоминают старых дев.

Есть выражения, сами себя опровергающие: народная мудрость, восточная красота.

Разве можно не любить лести? Ведь это мизантропия.

Великий человек всегда веревка в доме повешенного для посредственности.

В бане крикнули: Дурак! Вон из бани!

Дурак обиделся: А моя копейка не копейка (заимств.).

Лермонтов — великий поэт. Но любят его только посредственности и эстетически не одаренные люди. Отчего?