ЛЕГО

Весь день Рита следила за большим человеком, сохраняя осторожную дистанцию. Завтрак оргсекретарь съел быстро, по-военному: сел и пять минут спустя уже встал, вытирая коротенькие ворошиловские усы салфеткой. Потом так же организованно, походкой ать-два, но уже в полосатой пижаме, проследовал на пляж, обнажил мускулистый борцовский торс, закрыл глаза и стал принимать солнечную ванну.

Тогда следовавшая за ним тенью Рита вернулась в корпус, дождалась, чтобы в коридоре стало пусто, и отворила своим нелегальным ключом номер.

Открыла платяной шкаф, посмотрела на висевшую там одежду: китель, две рубашки, нижнее белье, больше ничего.

Прошла в ванную. Опасная бритва, помазок, зубной порошок «Даешь полюс!».

Расстегнула чемодан, где лежали: толстая книга «Капитал», заложенная бумажкой, с многочисленными карандашными пометками на страницах; свернутый пружинный эспандер; самоучитель немецкого языка; металлическая шкатулочка со шприцом и бутылочкой инсулина.

Мечтательно улыбаясь, Рита покачала на ладони шприц и хотела уж прекратить обыск, но в самом низу лежала еще какая-то плоская коробка. В ней находился предмет, заставивший досмотрщицу забыть о шприце: маленький черный «браунинг» с золоченой гравировкой: «Тов. Шустеру доблестному бойцу Революции от РВС I КА».

С ловкостью, свидетельствовавшей о навыке, Рита выщелкнула магазин, убедилась, что патроны вставлены.

— Тут санитаров будет мало, — сказала она вслух, задумчиво. — Это убийца.

И сама себе ответила:

— Решено. А потом себя.

Стрелять Риту Карловну научил бывший муж, тот самый, в френче, с позабывшимся именем.

Плоская коробочка вернулась на место, а «браунинг» перекочевал в дамскую сумочку.

И больше, до самого вечера, решительно ничего примечательного в Бубе не произошло.

Товарищ Шустер позагорал ровно 90 минут, потом, несмотря на холодную октябрьскую воду, сплавал до буйков и обратно, вернулся в номер, где целый час делал физзарядку, поучил язык потенциального противника, с аппетитом съел в столовой первое, второе и третье, снова сходил на море, проштудировал главу «Капитала», не менее трудную, чем немецкая грамматика, погулял в парке, прослушал в ДК лекцию о международном положении, а там и день, отлично организованный и насыщенный, подошел к концу. Осталось только выпить полезного при диабете кефира, почитать газету и вкусить здорового восьмичасового сна.

Ровно в одиннадцать ноль-ноль товарищ Шустер выключил лампу, положил руки поверх одеяла, зевнул и немедленно уснул.

А потом лампа загорелась вновь, спящий разлепил веки, ослеп от яркого света, поморгал и увидел, что прямо в переносицу ему уставлено дуло, чернеющее круглой дыркой. Разглядел две женские руки, крепко держащие рукоятку. И лишь после этого — тонкое белое лицо с неестественно сверкающими глазами.

И еще слышалась негромкая музыка, звучала модная песенка на изучаемом оргсекретарем языке: «По мне, Рио-Рита, ты лучшая в Гранаде сеньорита».

— Это тебе не снится, гадина, — раздался свистящий шепот. — Это расплата.

— Ты кто? Белогвардейка? Троцкистка? — спросил Шустер сиплым со сна голосом.

Дуло опустилось ниже, теперь оно целило лежащему в сердце. Выстрелить в лицо человеку, который на тебя смотрит, совершенно невозможно, даже если очень ненавидишь.

Шустер непроизвольно, жестом бессмысленным и бесполезным, прикрыл грудь рукой. На пальце сверкнул серебряный перстень необычного контура. 

ЖЕЛЕЗО И СЕРЕБРО

Мирон Шустер был человеком из железа. Когда он волновался или делал японскую гимнастику, его сердце билось о прутья грудной клетки с металлическим стуком. Это произошло с Мироном от долгой жизни. В старые времена сорок лет долгой жизнью не считались, но старая жизнь, поджав блохастый хвост, уползла в канаву и издохла, а в новой жизни железные люди редко доживали даже до тридцати.

У обычного человека чувств много, и он считает, что жизнь штука сложная. У железного человека жизнь проста, а чувств только два: он умеет ненавидеть и умеет любить, потому что тот, кто умеет только ненавидеть, не человек, а зазубренная ржавость.

Ненавидел Мирон мягкое, трусливое, лживое и двусмысленное, а любил воздух, ветер, солнце, мороз, небо и — больше всего — чтобы мечта становилась фактом. Когда-то он тоже был мягким и сложным, но всё лишнее, ненужное из него вышибла — вместе с костяной крошкой — ледяная казачья сталь.

Открыв глаза и увидев поразительную картину — дуло пистолета и сияющие яростью женские глаза, — Шустер не удивился, потому что удивляться в новой жизни он разучился, и не подумал, что ему это снится, потому что железным людям сны не снятся. Устав от дня — есть ведь усталость и у металла — он закрывал глаза и открывал их безо всякого будильника во сколько назначено, полный новой силы.

Последний раз Шустер видел сон в августе двадцатого года.

Сон был такой.