Лейб-гвардеец

Часы с массивным длинным маятником глухо, как неумолимый приговор, отбили в другой комнате пять раз, пять часов утра. Анна лежала на его груди, словно прислушивалась, что происходит там, у него внутри.

– Тебе здесь нравится? – спросила она, проводя пальцем вокруг его соска. – Я сняла эту дачу на лето. – Она приподнялась, стараясь заглянуть в его направленные в потолок глаза. – Что случилось? О чем ты думаешь?

– Странно. Я год добивался этого, и ты отказывала. А теперь, когда я теряю все... Странно.

Она стала губами прикасаться к его груди, шее, к уху, затем с растущим желанием прильнула к его губам. Он обнял ее, принялся гладить по спине, вновь забывая обо всем на свете.

– Глупый,– прошептала она, – я же люблю тебя...

К половине седьмого она привезла его обратно, к тому дому, где он жил, где должен был пребывать под арестом. Он прошел мимо часового, поднялся к себе. Никто ему не удивился. Если не принимать во внимание новых пустых бутылок, все было так же, как было вечером. Даже пасмурное утро за окнами походило на вечер предыдущего дня. Было слышно, как от дома отъехал автомобиль.

– Пас, – сказал один из сидящих за столом.

– Пас, – сказал другой, Охлопин.

Третий перевернул прикуп, забрал его. Его партнер раскрыл свои карты, разложил их на бежевом сукне, закурил новую папиросу.

Шуйцев опустился на диван, подложил под спину восточную подушку, взял гитару и перебрал струны, выдав несколько бессвязных аккордов.

– Надумаешь бежать, – произнес закуривший папиросу, – можешь рассчитывать на моего шурина.

– Советую в Америку, – не отрываясь от карт, сказал Охлопин.

– Глупо хранить присягу, если дана она ничтожеству, – как бы в сторону заметил самый молодой из игроков.

5

Тяжелые шторы были задернуты. Анна и он ужинали при свечах.

– Нет, я не могу, – она положила вилку и нож в тарелку. – Дни остались до суда... Я не могу понять, о чем ты думаешь?

Она смотрела на него, сидящего напротив, и нервничала.

– Рушится вся жизнь, – неожиданно искренне сказал он, встретившись с ней глазами. – Беззаботная, в сущности… Как у ребенка... А через месяц… Всего месяц, и должен буду утверждать себя мужчиной в каком-то незнакомом мне мире… с иными, жестокими законами, среди непонятных мне людей, которые прежде казались низшими. Мне не страшно. Я в растерянности. Оказывается, я не знаю жизни... Нужно время, к этому привыкнуть.

– Почему ты... почему не избежал этой ... дуэли?

Он левой рукой взял ее ладонь, пальцами правой погладил ее нежные пальцы.

– Давай напьемся, – предложил он. – До поросячьего визга.

– Нет. Еще не поздно, – нежно сказала она. – Отец переводит ценности за границу; скупает там акции. Уедем, куда захочешь. – И после паузы тихо предложила. – Я достала тебе паспорт на другое имя...

– Я дал слово чести...

– Боже! Счастье нашей жизни и какое-то слово, какая-то честь?! – нервно проговорила она, вырывая свою ладонь из его руки. Потом спокойно сказала. – Хорошо. – Она поднялась. – Я распоряжусь.

Она вышла из гостиной, прошла на кухню. Пожилая кухарка подметала крашеный пол. Молодой человек в черном костюме, худой, чернявый, со вчерашнего дня небритый, всем своим видом смахивая на склонного к авантюризму революционера, стоял возле стола, объедал куриную ногу, точно не имел времени поесть сидя, спокойно. Кухарка взяла мусорное ведро и вышла, плотно прикрыла за собою двери. Молодой революционер положил в блюдце наскоро объеденную кость, вытер о газету пальцы и достал из внутреннего кармана пиджака паспорт. Анна взяла этот, побывавший во многих руках паспорт, раскрыла и бегло просмотрела.

– Я уж много раз пересекал границу с чужими документами, – успокаивая её, сказал молодой человек. – Главное верить: так надо!

Когда она вернулась в гостиную, Шуйцев застыл против настенного зеркала, вглядывался в свое лицо. Стараясь не отвлекать его, она прошла к накрытому для двоих столу. Он заметил в зеркальном отражении, как Анна за его спиной быстро и ловко всыпала порошок в наполненную ликером рюмку, но, обернувшись, натянуто улыбнулся ей, вернулся к своему стулу.

– Да. Я хочу с тобой напиться, – объявила она, поднимая другую рюмку, побуждая его поднять свою, и первой выпила все до дна.

Избегая ее взгляда, он разом вылил в рот то, что досталось ему, затем запил глотком кофе. Вскоре его потянуло в неодолимый сон.

– Прости, – сказала она, вновь поднимаясь, когда голова его уже опустилась на свежую, с запахом ее любимых духов скатерть.

Очнулся он в купе международного вагона, лежа на постели. За окном была утренняя суета Финляндского вокзала. Его подташнивало, когда он вставал и оправлял одежду, затем глянул за окно.