Лейла, Кайла, Кейла и Келайла [СИ]

— И все равно ее люблю. Любил — точно. Только нет нам теперь жизни вместе, ежели остаюсь дома надолго — сердце болит, ровно в нем дырки прогрызают жуки. Да и работать надо. А детишки… Видишь, нет у нас детишек. Наверное, я виноват, я же старик и всегда был. Когда ожерелье надел на ее шею, ей только семнадцать стукнуло, а мне уж за сорок перевалило. Хочешь совет от старого дурака, девочка? Как надумаешь замуж, не смотри в сундуки, не смотри на одежу. Да вот же — на лицо и то не смотри, и на то, широки ли плечи. Смотри, как сейчас смотришь, через все — сразу в сердце. Может быть, тогда и будет тебе счастье?

— Не знаю, — ответила ему Келайла, беря стакан с водой, а сама вспомнила — зеленые глаза и брови вразлет, гладкий лоб с красной отметиной.

И засмеялась печально:

— Да кому я нужна, слепая. Как… как землеройка.

Глава 4

Ни на следующий день, ни еще через день не выбралась Келайла из большого дома, уставленного вычурной мебелью, чтобы отправиться дальше с Гейто и его птицами.

Гости, званые Наришей, гуляли, ели и пили, а Келайла мыла посуду, носила в большую залу с огромным столом миски и блюда, тарелки и кубки. Уносила грязное в кухню, снова мыла посуду. После готовила новую еду, удивляясь, а кто же варил и жарил Нарише, когда ее — послушной Келайлы, не было в доме. Когда, наконец, веселье стихло, ей пришлось убираться в захламленных комнатах, наощупь вытирая пыль с полок, уставленных безделушками. И всякий раз она вздрагивала, комкая пыльную тряпку, когда за спиной раздавался пронзительный голос Нариши. Та подкрадывалась незаметно, фыркала, проводя пальцем по скатертям и столешницам, хватала за руку, ведя в другие комнаты и показывая, что еще сделать. А Гейто, которому жена без меры наливала крепкого вина, лежал, охая и держась за голову. Иногда вставал, пробираясь на кухню, тихо, чтоб не заметила суровая Нариша. Винился перед девочкой.

— Ты уж прости, Зоркий глазок, пока не уехал, нужно помочь по дому, починить что, мебель переставить. Сходить с Наришей по лавкам, у нее снова одежда старая. Так говорит. Еще денек, ну ладно, два или три. А как поедем…

Дальше он говорил совсем тихо, на ухо девочке, оглядываясь, чтоб не подслушала жена:

— Как поедем, я остановлюсь у лавки друга своего, Мелени, справим тебе нарядное платье и башмачки. Как обещал!

Келайла кивала. Улыбалась старику, жалея его. И уходила в большой сарай, накормить птичек и почистить клетки.

Но в тот день, когда, наконец, они собрались ехать, Нариша выскочила из дома, упирая руки в бока. Звеня браслетами и ожерельями, подняла над головой ту самую чашку, что лежала в сумке Келайлы, давно вымытая родниковой водой.

— Я с ней — как с дочкой родной! А она чашки из дома крадет! Говорила я тебе, Гейто, сгубит тебя глупая доброта, дурной ты был, дураком и помрешь. Вот, думала я не увижу, спрятала в сумку, на самое дно!

— Это моя чашка, — дрожащим голосом сказала Келайла, она стояла у повозки, поправляя упряжь на боках Кострана, — память. Из дома.

— Твоя? Ха-ха-ха! Да ты не знаешь, что на ней и нарисовано. А я все свои чашечки и тарелки — наперечет.

— Фиалки, — возразила ей девочка, подходя и протягивая руку к черному пятну, — отдай мне мою сумку, госпожа Нариша. Синие фиалки веночком.

— А вот и врешь, хитрая слепуха! Красные розы на чашке. За воровство и за ложь забираю я все твои вещи. Все равно взять с тебя больше нечего. А, нет! Пожалуй, езжай, Гейто, один. А девчонка останется, отработает. Такая ценная чашка стоит месяца работы по дому.

Фыркал мул, перебирая копытами, пели в клетках птицы, им отвечали сверху, с деревьев другие — каких никто не ловил, песенки у них были простые совсем, чик да чирик, но Келайла позавидовала их неяркому счастью. Живут на воле, летят, куда хочется.

— Что молчишь, Гейто? Глаза стыдоба разъела? Привел в правильный дом бродяжку. Иди сюда, землеройка, вот в углу ведро и тряпка, начинай работать.

Гейто кашлянул, ворочаясь на передке повозки. Он уже совсем собрался, ждал только, когда Келайла заберет свою сумку. Нахмурил седые брови, повертываясь к жене. Но девочка не дала ему слова сказать.

— Добрый Гейто. Не нужны мне башмачки и новое платье. Отдай госпоже Нарише мой кошелек. За чашку. И сумку.

— Да как же… — старик вытащил маленький кошелек, в котором звякали мелкие денежки, — э-э-э, нехорошо, жена, совсем нехорошо. И знаешь, что скажу? Было бы куда, уехал бы я насовсем. Чтоб не видеть ни тебя, ни этого дома.

— Тоже в бродяги собрался? Совсем ум потерял? Ты на кого родную жену меняешь? На бродяжку-воровку, да?

Но Гейто вырвал у нее из рук сумку, сунул туда чашку с фиалками. И кинул к ногам Нариши кошелек.

— Нет, жена. Меняю я черную ложь на светлую правду. Вот так. И пусть теперь кто хочет, везет тебе деньги, дом держать и еду покупать.

— Вор! — крикнула Нариша, задыхаясь от злости, — все деньги, что заплатит тебе король Эррис — мои! А не привезешь вырученное за птиц, пойду к судье, скажу, как ты меня бил, в черном теле держал, воды и еды не давал, все ждал, когда помру я бедная! И Кострана отдашь, это мой мул, ты мне его покупал!