Лейли и Меджнун

И ветер осени дохнул чуть свет,
И сад в соломенный окрасил цвет.

Повсюду листья желтые висят,
Как будто заболел желтухой сад.

И ноги протянули, и легли
Иные листья на одре земли, —

Был стебель вытянутою ногой!
Да, ждал кончины сад полунагой!

Увы, осенний ветер был таков:
Он отнял веру в жизнь у лепестков.

Дрожали все деревья, все сады,
В сараях темных спрятались плоды,

Под натиском осенних холодов
Лишились ветви листьев и плодов.

День ото дня глядит печальней сад.
Для пыли стал опочивальней сад!

Безгрешным он, себя очистив, стал,
Страною звезд он из-за листьев стал!

Сто тысяч листьев светятся во мгле, —
Сто тысяч звезд на вымокшей земле!

Звезда — как зеркало, и взор привлек,
Изображая ручку, стебелек.

Нет отраженья в зеркальном стекле,
Ведь золото мы видим на стебле!

Как слезы на лице любви чисты,
На красных ветках желтые листы.

Над купами деревьев воздух мглист,
Письмо о смерти — каждый желтый лист.

Разбросил ветер листья на воде, —
Взгляни на воду: золото везде!

О нет, вода блистает лезвием,
А золото — ножнами назовем.

Чудесен в эту пору виноград.
Плоды червонным золотом горят,

Как перстни на прекраснейшей руке.
Иль это хна пылает вдалеке?

Ушли те дни, когда светла роса,
У гиацинта вьются волоса,

Когда тюльпаны жгучи, как огонь,
И красной краской пачкают ладонь.

Пришли те дни унылые, когда
Одета белым мрамором вода.

Упрямый ветер не щадит дерев,
Вздымает к небу свой протяжный рев,

И соловей, страдая без тепла,
Под собственные прячется крыла.

Дохнул осенний ветер на весну, —
Лейли к последнему склоняет сну.

Вступила осень в розовый цветник,
Цветку велела, чтоб к земле приник,

Сровняла пальму сильную с землей,
Сровняла розу с пыльною землей,

Шафрана разливая желтизну,
На осень переделала весну.

Лейли, что садом красоты была,
Что розой райской чистоты цвела, —

Лейли осенней сделалась порой:
Весна казалась осенью второй.

Болезни ветер дул в лицо сильней,
Распутались узлы ее кудрей.

О, волосы арканами зови:
Они арканы для людей любви!

Царица прелести земной больна, —
Освободила пленников она,

И нет ограды узникам любви,
Свободе рады узники любви,

Один лишь пленник хочет жить в тюрьме.
Но этот пленник — не в своем уме:

Две брови пленник распростер сейчас,
Чтоб радость не вошла в жилище глаз…

Лежит в слезах царица красоты.
Чтоб светом озариться красоты.

К царице смерть-прислужница идет,
Румяна на лицо ее кладет.

Но пот бежит, как слезы по письму, —
Он смыл румяна, индиго, басму.

И сморщились медовые уста,
Нет, запеклись пунцовые уста,

От слов закрылись: надобно молчать, —
Там прыщики похожи на печать!

На подбородке впадинка была, —
Теперь голубка там гнездо свила,

То есть: голубку ожидает смерть,
Открыла впадину земная твердь.

И покрывало было ей дано:
Фиалкового цвета полотно.

То есть: на солнце, что навек зашло,
Фиалковое облако легло…

Решила: мир земной — уже чужой,
Уже расстаться надобно с душой!

От всех спешит избавиться она,
И вот лежит красавица одна,

И только мать она зовет к себе
И говорит ей о своей судьбе:

«Ты, чья душа моим жильем была!
Не помни мной содеянного зла!

Как жертву, отклоненную людьми,
Мою больную душу ты прими.

Я — только огорченье для тебя.
Как вымолю прощенье у тебя?

О, проживи я много тысяч лет,
И то моей вине прощенья нет!

Но губит осень все цветы в саду.
Настало время: скоро я уйду…

Смерть надо мной уже нависла. Нет!
Она пришла! Таиться смысла нет:

Ты знала все, в душе терзалась ты,
Хотя незнающей казалась ты.

Теперь, когда я в землю ухожу,
Не плачь о том, что я тебе скажу,

Не проливай потоки слез в тиши,
Не разбивай своей больной души.

Тебе тяжел, я знаю, мой совет.
Но выполни, молю, другой завет:

Пусть эту розу победил недуг, —
Не плачь, когда цветок уйдет на луг,

И если солнце навсегда зайдет,
Пусть не затмится пылью небосвод.

Но люди, звери, горы и леса
Поймут твоей печали голоса.

Пески сухих пустынь, полынь степей
Услышат громкий стон твоих скорбей.

И тот, кто болен, слаб и одинок,
Кто весь — печаль от головы до ног,

Чья жизнь сгорела в медленном огне,
В ком вместо жизни память обо мне, —

Как ветер, гонит он пустынный прах,
Как эхо, обрывается в горах! —

Когда услышит обо мне слова,
Когда узнает он, что я мертва,

Тогда расплавится его душа,
С моей душою встретиться спеша.

Отдаст он душу, обретет покой:
Он оболочку сделает пустой.

А то — среди живых пойдет ко мне,
Как солнце дней моих, придет ко мне!

Он, одержим любовью, подойдет,
Как солнце, к изголовью подойдет,

Печаль забудем, и любимый вновь
Покажет людям, какова любовь!

С моим он прахом прах смешает свой,
Навек поникнет мертвой головой.

Моей мольбе не откажите вы;
Почет Меджнуну окажите вы.

Любви почившей послужите вы,
Его со мною положите вы.

Мать! Ненависть забудь, поспорь со злом.
Добро и милость сделай ремеслом.

Меджнуну саван сшей — не согреши!
Из покрывала собственной души.

Меня в тот саван белый заверни;
Два тела — милость сделай — заверни!

Все нужное, как сыну, приготовь:
С ним дочь твою соединит любовь.

Для двух детей стели одну постель,
Клади в одну и ту же колыбель!»

Закрыв глаза от материнских глаз,
«Меджнун!» произнесла в последний раз,

Не вспомнила ни разу о Лейли…
И руки смерти на лицо легли,

И солнце смертная закрыла тень,
И мать увидела свой черный день.

И сердце неба кровью залилось:
Крик матери пронзил его насквозь.

И трижды мать вкруг ложа обошла,
Шатер, на смерть похожа, обошла,

Упала перед изголовьем ниц,
Потом соленой влагою ресниц

Лицо почившей стала щекотать,
Как будто говоря: «Не время спать,

Открой глаза, открой, смеясь, уста,
Мне без тебя вселенная пуста!»

Чтоб дать немного своего тепла,
Под мышку руки дочери брала, —

Но то, быть может, из объятий сна
Лейли тянула за руки она?

Откинув кудри от ее чела,
Показывала, как Лейли светла,

Как будто говоря: «Проходит ночь,
Родился день, пора проснуться, дочь!»

Поднимутся, быть может, вежды? Нет:
На пробуждение надежды нет!

И мать, воздев ладони к небесам,
Дав распуститься белым волосам,

Слезам кровавым вылиться из глаз, —
Ногтями в старое лицо впилась.

Как разрывает утро ворот свой,
Рассыпав искры света над землей,

Она, как ворот, грудь разорвала, —
И светом сердца озарилась мгла.

Взывала мать, рыдая: «Горе мне!»
Стонала мать седая: «Горе мне!

Мерещится спросонок это мне?
Проснись, мой верблюжонок! Горе мне!

Открой глаза: дай солнце нам опять,
Чтоб захотелось девушкам гулять,

Чтоб разбежались по саду цветы.
Все ждут они: пойдешь ли с ними ты?

Подруг нарядных много собралось!
Дай гиацинты мне своих волос,

Их локонами землю обовью,
Их запахами землю оболью!

Сокровищницу сладостной красы —
Твое лицо — украсят две косы:

Сплету я косы — будут две змеи
Оберегать сокровища твои.

Окрашу я глаза твои сурьмой,
Окрашу брови я твои басмой:

Глаза — мечи турецкие — должны
Упрятаться в зеленые ножны.

Твое лицо я нарумяню вновь:
Прибавлю я своих царапин кровь.

Я индиго на щеки положу, —
Зрачок дурного глаза поражу.

Я родинку поставлю на щеке,
Как семечко в петушьем гребешке.

И покрывала длинные твои
На волосы накину я твои:

Закрыта будет сторона одна,
Другая будет сторона видна.

Одену плечи в розовый наряд, —
О нем с восторгом все заговорят.

Ты с девушками племени пойдешь,
Как искушенье времени, пройдешь,

Всех освещая, обольщая всех,
Пустынников святых ввергая в грех!

Иди, — любимого найдешь в саду.
Меджнун вопит и стонет, как в аду,

В беспамятстве сейчас он упадет,
Но жизнь вернет безумцу твой приход.

Ты не придешь — он прибежит сюда,
Что я смогу сказать ему тогда?

Где слово я, в смущении, возьму?
Как буду я смотреть в глаза ему?

Не повергай в печаль друзей твоих!
Ужель тебе не жаль друзей двоих?

Ужель тебе не жаль двоих сердец?..»
Так плакала. А за стеной отец

О землю ударялся головой,
Метался, ворот разрывая свой.

Был весь народ в печали о Лейли.
Народ кричал и плакал: «Вай, вайли!»