Лейли и Меджнун

Настала осень, и на землю вниз
Капелью рдяной листья сорвались.

Казалось, кровь ветвей из малых пор
Сочится, вырываясь на простор.

Садов желтеет худосочный лик.
Водой проточной не звенит родник.

То золото, что блещет на земле,
Зимою уподобится золе.

Нарцисс озябший спрятаться спешит,
Сошел с престола царственный самшит.

Жасмин увял, и роза отцвела,
Как будто книгу горести прочла.

Шквал лепестков над вянущей травой,
Как змеи у Заххака над главой.

Извечный круг природы завершен,
Сад оскудел, он пуст и обнажен.

Так пред стихией, в ужасе дрожа,
Бросают скарб, ничем не дорожа.

Слабея сердцем, изнывает сад,
Но пьяным соком полон виноград.

Индус-садовник, всюду, где пришлось,
Развесил гроздья виноградных лоз.

И эти гроздья так черны на взгляд,
Как головы кудрявых негритят.

Головки их, покорно свесясь вниз,
Орнаментом украсили карниз.

Гранату шепчет персик: «Берегись,
Эй, увалень, на землю не свались!»

Гранат, как печень, треснув поперек,
Кроваво-красный источает сок.

Фисташка клюв раскрыла: «Не губи!» —
К ней состраданья полон уннаби.

Над цветником, над пышностью его
Победно осень правит торжество.

Лейли с престола вешней красоты
Упала в черный кладезь маеты.

Цветник не в срок сгубил недобрый сглаз,
Светильник жизни на ветру угас.

И золото повязки головной
Заменено косынкою льняной.

Стан, облаченный белоснежным льном.
Слабей тростинки, чахнет с каждым днем.

Как месяц молодой, Лейли тонка,
Стан-кипарис дрожит от ветерка.

Страсть сердца, овладев ее умом,
Сжигает тело гибельным огнем.

Роса померкла, обратясь в туман,
Ланит бледнеет розовый тюльпан.

Бросает лихорадка в жар и в стынь,
И сахар уст стал горек, как полынь.

Лейли больна — она изнемогла, —
Нашла фазана острая стрела!

Посев сжигает знойный суховей…
И матери пришлось открыться ей.

Ту тайну тайн, что мучает и жжет,
Лишь сердце материнское поймет!

«О мать моя, кто в этом виноват.
Что с молоком ягненок выпил яд!

Мой караван идет в последний путь,
Слабею я, суровою не будь.

Чем кровь свою с дыханьем каждым пить,
Зачем терзаться, для чего мне жить?

Страданья горечь молча я пила,
Отрава эта губы мне сожгла,

Чуть вздох трепещет, и чуть внятна речь —
Мне тайну сердца больше не сберечь.

С нее завесу мне сорвать пора —
О мать моя, в дорогу мне пора!

Прости меня, прости и обними,
Последний вздох, последний взгляд прими!

Разлука с милым виновата в том,
Что я незримым ухожу путем.

Моим глазам послужит пусть сурьмой
Прах тех дорог, где шел любимый мой.

Пусть на прощанье мой омоет лик
Он розовой водою слез своих.

Пусть вместо роз у скорбного одра
Его дыханья веет камфара.

Пусть капли крови саван окропят,
Он для меня как свадебный наряд.

Венчальную на дочь надень фату,—
Невестою под землю я сойду.

Когда мой странник, что бредет вдали,
Услышит весть, что больше нет Лейли,

Он поспешит застать меня в тщете,
Увидев погребальную тахтэ,

Он упадет в отчаянье немом
На холм, где спит луна могильным сном.

Над прахом он, похожий сам на прах,
Забьется в причитаньях и слезах.

Едины мы и в горе, и в судьбе…
Его оставлю в память о себе.

Во имя неба, не терзай его,
О мать, молю, не презирай его.

Не упрекай страдальца, я прошу,
Поведай то, что я тебе скажу:

Ласкай его, заботой окружи,
Он мне дороже собственной души.

„Когда Лейли ушла, — промолви так, —
В безвестный край, в глухой подземный мрак,

В предсмертное впадая забытье,
„О мой Меджнун!“ — слетело с уст ее.

Своей любви единственной верна,
В небытие взяла любовь она.

А как ушла? Не спрашивай о том:
Лишь о тебе кручинилась одном.

Пока жила, до окончанья дней,
Грусть по тебе сопутствовала ей.

В последний путь судьба вручила вьюк —
В нем боль утраты и тоска разлук.

Земля сомкнула тяжкий свой покров,
Но в глубине не умолкает зов.

Так на скрещенье жизненных дорог
Ждут весть от тех, кто дорог и далек.

Оглядываясь, вдаль она бредет,
И страшно ей идти одной вперед.

Ступай за ней, в томленье ждет она
В предвечности, в сокровищнице сна“».

Сорвался вздох, чуть слышно шелестя,
Последняя слеза скользит, блестя.

Доверив тайну той, что всех родней,
Лейли ушла беззвучно в мир теней.

И матери безмерная беда
Немилосердней Страшного суда.

С волос седых мать сбросила чадру,
Их разметала с воплем на ветру.

В невыразимой муке и тоске
Себя, отчаясь, била по щеке.

Рыдая в голос, волосы рвала
И, причитая, доченьку звала.

Как дальше жить ей — старой и седой?
Иссяк родник с живительной водой.

Щекою грела хладное чело,
Но все напрасно, не вернуть тепло.

Нет, не водой омыла дочь она,
А влагой слез, что словно кровь красна.

Так безысходно убивалась мать,
Что небеса ей стали сострадать.

От слез багряных, окропивших лик,
Кровавым камень стал, как сердолик.

В мерцанье скорбных слез была луна
Как в ожерелье звезд погребена.

Дочь умастив, не примирясь с бедой,
И амброю, и розовой водой,

Мать отдала, уже избывши страх,
Земле — земное, праху — мертвый прах.

Зашла луна, померкла в тьме ночей,
Один остался горя казначей.