Лейтенант Шмидт

Придет ли она завтра? Ротмистр сказал «не знаю». В жандармских устах это отказ. Сколько должно быть железного равнодушия, чтобы отказать в таких условиях! Хотя бы три свидания подряд, чтобы привыкнуть друг к другу, чтобы она освободилась от этого страха, который связывает ее уста и движения. Как он неосторожно сказал: «Все зависит от тебя». Ах, как глупо, как грубо! Зинаида могла увидеть в этом упрек, обвинение… Эти слова причинили ей боль, а она и без того страдает.

Шмидт стремительно подошел к столику. Немедленно, тотчас же написать ей, объяснить. Строки ложились вкривь и вкось, перо насквозь протыкало бумагу. Он начинал снова и снова, пока не вошел в обычный ритм:

«Мы почти не виделись с тобой никогда, и мы увидимся, чтобы не расставаться. Духовная связь, соединившая нас на расстоянии, дала нам мало счастья и много горя, но единение наше крепло в слезах наших, и мы дошли до полного, почти неведомого людям, духовного слияния в единую жизнь. В этом — таинство любви, в этом — святость брака. В этом браке нет места злу и лжи, потому что он сам есть высшая любовь и правда… Здравствуй же, жена моя любимая!»

Шмидт перечитал написанное и вздрогнул. Не письмо, а молитва. Ну и пусть. Так говорит его душа. И тотчас же он с болью вспомнил, что это письмо придется передать в руки жандарма. О, ч-черт… Петр Петрович заскрежетал зубами от обиды и унижения. Но разве он не убедил себя, что к жандармам следует относиться как к нелюдям, как к решеткам на окнах? С ними приходится считаться, но обижаться на них нелепо. Все равно, он будет продолжать.

«Не знаю, Идочка моя, что ты теперь чувствуешь, какими мыслями и ощущениями полна после нашего первого давно жданного свидания. Я же не могу разобраться в себе… Знаешь, Зинок, я никогда не думал, что ты так будешь тянуть меня к себе своей оболочкой, как это оказалось. В мою большую любовь к тебе закралась сегодня самая земная влюбленность. Я знал, что она рано или поздно явится, ведь не духи же мы в самом деле бесплотные. Но я не думал, что это влечение явится так быстро…

Это новое чувство, которое не могло иметь места на расстоянии, так сильно и так жизненно, оно так властно гонит прочь мысль о смерти, что мне под влиянием этого чувства смертная казнь кажется чем-то совершенно невероятным, уродливым, противоестественным и прямо несбыточным. Это и есть та «неприличная жажда жизни», о которой говорил Иван Карамазов Алеше в трактире (помнишь) — «клейкие листочки березы»… Я болезненно жить хочу, Зина, я требую жизни! Под этим наплывом счастья любви, которое ты внесла ко мне, я протестую, протестую перед всеми законами мироздания, перед небом и звездами, протестую перед вселенной против ожидающей меня казни. Ее не должно быть, ее не будет.

Мы будем счастливы, Зина, будем жить».

XXI. «Первый план» и право на любовь

Потеряв чувство времени, Шмидт чуть не с полуночи дежурил у открытой форточки. Не мелькнет ли в темноте моря огонек катера? Не донесется ли издалека стук мотора? Но огней не было, и в однообразный гул зимнего моря не врывались никакие посторонние звуки.

Шмидт зашагал по каземату — туда и обратно, туда и обратно — к форточке, к форточке. Начинало светать, и ему вдруг показалось, что он различил в далекой серой мгле палубу катера и на ней легкую фигуру ее, Зинаиды. Нет, мираж. Никого.

Шмидт вздрогнул. Так же отчетливо, как минуту назад он видел катер, он увидел унылый холодный номер гостиницы, а посреди него, на стуле, Зинаиду. Она рыдает, плечи у нее судорожно вздрагивают. А у дверей стоят два жандарма, готовые, кажется, вот-вот схватить ее.

Это страшное видение было так ясно, что Петр Петрович схватился за голову. Он побледнел, губы у него затряслись. Он еле добрался до койки. Как ненавистны ему жандармы, как отвратительна их голубая форма, их пустые, ледяные глаза. Кажется, никогда в жизни он не испытывал такого приступа ненависти.

Катер пришел после полудня. Зинаида, в том же сером платье, была смущена и взволнована, как вчера, но показалась Шмидту посвежевшей. Пятнадцать минут прошли в счастливом тумане.

В этом тумане до него не дошла даже новость, которую с убитым видом сообщил Хлудеев. Пехотный полк, где было так много сочувствующих Шмидту, полк, уже почти подготовленный к освобождению дорогого узника, внезапно снят и уведен. На острове несут караул солдаты другого полка.

Шмидт выслушал это сообщение, доносившееся словно издалека. Печальная весть, но Петр Петрович весь был пронизан счастьем, и это счастье, как броня, предохраняло его душу от ударов горя и отчаяния. Пожалуй, оно и к лучшему, подумал он. Выступление полка могло бы опять привести ко многим жертвам. И Шмидт ласково потрепал по голове удрученного Хлудеева.

Свидания стали регулярными. Если не каждый день, то через день. Зинаида Ивановна избавилась от страха перед замками и сводами каземата. Конвойные встречали ее, как хорошую знакомую, и с улыбкой торопились открыть замки.