Лейтенант Шмидт

Шмидт сжался от боли. Пришла старая, страшная мысль: она не верит. Вероятно, поэтому она так сдержанна. Ее смущают жандармы, это несомненно, но все же… не отталкивает ли ее недоверие к Шмидту? А ему нужно, чтобы в него верили. Так нужно! Вера окрыляет его, он становится лучше, он сам начинает верить в себя. Есть люди, которые становятся тем сильнее, чем хуже к ним относятся. Но он, Шмидт, не таков. Он становится сильнее не от зла, а от добра, от любви.

Ужас его семейной жизни был в том, что жена всегда была склонна видеть в нем плохое, какой-то низменный расчет. Это было так отвратительно, что иногда он начинал терять веру в себя. Он снова обрел себя только после разрыва с женой.

О, если бы Зина поверила в него! Одно это сделало бы его вдвое сильнее и лучше. И жить было бы так легко, весело. Эта вера в него должна прийти, обязательно должна. Настороженность оттого, что Зинаида все-таки мало знает меня. Она не может представить меня в обыкновенной жизни, в нормальных человеческих отношениях. Ведь все у нас вышло необыкновенно, чрезвычайно. Эти исключительные обстоятельства сделали нас друг для друга, вероятно, не такими, какими мы бываем в обычной жизни.

Какою ты бываешь, Зина, когда недовольна, когда сердишься? Наверное, ты уходишь в себя, замыкаешься. А я не выношу замкнутости. Делай со мной, что хочешь, отколоти, только не уходи в себя. Слышишь? Хорошо? Все должно быть ясно — сомнения гнетут душу.

Шмидт достал медальон Зинаиды Ивановны и с бесконечной нежностью поцеловал ее портрет.

«Я тебя люблю, Зина, но не такою, какою ты представляешься моим глазам, которые могут ошибиться (правда?), а я люблю тебя такою, какая ты есть и какою ты останешься навсегда. Люблю тебя, а не свое представление о тебе».

Зинаида как-то сказала, что ей было трудно приехать к нему. Вспомнив эту фразу, Шмидт упрекнул себя: имел ли он право вызывать ее, ссылаясь на свои страдания? Он готов для нее на все, даже на смерть, если бы это облегчило ей жизнь. Ему казалось: если она примирилась с потерей Шмидта, она не приедет, а если нет, ей было бы хуже одной, вдали от него. Но что скрывать — ему было невыносимо без нее, а теперь хорошо. Может быть, это эгоизм? Эгоизм подчас прячется так глубоко, что его никак не обнаружишь.

Да, если ему суждено жить, он уговорит Зину вернуться в Киев, отдохнуть и только потом, когда ей самой станет невмоготу, приехать. Долгие годы заточения… Чего можно требовать от молодой женщины, которая так достойна счастья и так долго лишена его? Нет, нет, не надо никаких жертв. Только знать, что она жива, здорова, что ее каблучки стучат по киевским тротуарам. Может быть, она встретит достойного человека и будет счастлива… И в этом случае ни слова упрека, нет…

Шмидт расстегнул ворот сорочки. Как душно! К чему эти терзания? Разве она не приехала по доброй воле, по чистому влечению? Вот она пишет в последней записке, как ей отрадно прижимать к себе его голову, теребить пальцами его пышные волосы. О, Зина… Как бесконечно он любит ее, вот такую, какая она есть, с ее злинкой, с броней рассудочности, с другими возможными недостатками, но и с той непостижимой тайной очарования, которую он почувствовал, кажется, с первого взгляда на бегах.

Как бы хорошо, как дивно жили они вместе! Кажется, Кант сказал, что мужчина и женщина, дополняющие друг друга, вместе составляют гармонического человека. Именно так они с Зиной дополняют друг друга. Мечтая о совместной жизни, он особенно часто видит, как они читают, читают, читают вместе… Он любит читать вслух. Можно было бы заняться и иностранной беллетристикой, которую он знает, пожалуй, недостаточно глубоко.

А если бы понадобилось для нее, для счастья Зинаиды расстаться с общественной работой, бросить борьбу… Способен ли он? Прислушавшись к самому себе, Шмидт с удивлением обнаружил, что, кажется, да, способен.

«Единственное спасение, — сумасшествие», — шептала ему Ася. Наверное, ей посоветовали адвокаты. Согласиться с версией ненормальности, невменяемости, даже не согласиться, а только промолчать, не мешая экспертам и адвокатам, и тогда — жизнь, не только жизнь, но и скорая свобода и счастье, счастье с Зиною навеки. Как выразительны ее руки… как пахнет ее платок…

Шмидт заснул. Проснулся он от ударившего в глаза яркого света. Что такое? Он подбежал к окну. Пароход! Большой пароход шел, рассекая ночь, сверкающий огнями, полный надежд. Прожектор направили прямо на каземат. Неужели едут освобождать? Но пароход прошел мимо и снова стало темно.

Шмидт больше не уснул. Свет, сила, движение вернули его к действительности. Пароход. Пассажиры. Матросы. А какой гнетущий был сон… Что же снилось? Шмидт сильно тер лоб. Какое-то отречение… Ах да, ненормальность… Шмидт согласился признать себя невменяемым… Что это значит? Что восставшие матросы избрали своим вождем сумасшедшего? Во главе революционного флота — и кто же?.. Дать врагам революции такой козырь… Никогда! Никогда! Это было бы чудовищно.