Лейтенанты (журнальный вариант)

Историей с узбеками я горжусь до сих пор. Началась она совсем по другому поводу, еще в запасном полку. Бывалые офицеры-минометчики предупреждали лейтенантов-мальчишек, чтоб те не поддавались нажиму кадровиков добровольно перейти в командиры стрелковых взводов.

— Там самые большие потери. Кадровикам нужно дыры затыкать.

— А силком погонят? — робели вчерашние курсанты.

— Приказ Сталина запрещает, — втолковывали “старики”. — До этого в стрелковых цепях сожгли без счета специалистов — летчиков, танкистов и прочих, оказавшихся без дела, — кого сбили, кто из окружения. Делу не помогло, а ценных офицеров угробили. На посулы не поддавайтесь. Угроз не бойтесь, за вас Верховный.

Когда мне дивизионный кадровик предложил идти в стрелки, я доложил: “Я минометчик”. Немолодой майор сурово объяснил: “Родине нужны стрелки, а от вас — заявление”.

Обмирая оттого, что осмеливаюсь идти наперекор старшему по званию, должности и возрасту, я объяснил, что он, майор, не Родина, и есть приказ Сталина.

Молния не сверкнула, гром не ударил. В дивизионном обозе, видимо, не привыкли, чтоб с ними эдак, и меня без звука отправили в полк. Мгновенно обнаглев, я только что не засмеялся в лицо капитану — полковому кадровику, когда он заикнулся о том же самом. В недоумении (неужели им никто никогда не противоречил?) меня отправили еще ниже, в батальон. Что уж совсем диковинно — я оказался в батальонном резерве. Минометной должности не дают, хотя она есть, — а вдруг передумает? И отослать обратно боятся. Два раза в день кормят, и есть где спать. Что еще нужно казенному человеку? Август в Курской области — солнышко, травка зеленая, яблок полно...

В полк шло пополнение, и “нераскаявшемуся” нашли дело. В батальон прислали команду из тридцати узбеков. Что с ними дальше делать, никто не понимал, поскольку большинство из них по-русски — ни слова. Лишь двое-трое — кое-как. Меня отрядили к ним — научить военным азам. С высот батальонного командования предполагалось, что “эти елдаши” вообще ни на что не способны. “Пригоняют черт знает кого!” — расстраивался комбат.

Узбеки обрадовались, что наконец-то на них обратили внимание. Я увидел живые и веселые глаза. Много простых лиц и рабочих рук. Говорят между собой оживленно и непонятно. Новенькое обмундирование, как и на всех новобранцах, вкривь и вкось.

Одно лицо выделялось — тонкие черты, умный взгляд. На вид лет тридцать. Наугад спросил, говорит ли он по-русски.

— Немного, — застенчиво ответил узбек на чистейшем русском. — Я филолог. Преподаватель русского языка и литературы в Ташкентском университете.

Вот это подарок!

Московский и ташкентский интеллигенты, несмотря на разницу в возрасте, мгновенно поняли друг друга. Но пришлось приложить немалые усилия, чтобы убедить доцента: его ташкентский русский язык намного чище и грамотней, на котором изъясняется русское войско. Стесняться своего русского должны окружающие, а не он, узбек.

Перед выходом на фронт командир дивизии проводил итоговые смотры в полках. Батальоны после предъявления внешнего вида должны были поротно пройти перед генералом. Сначала с песней, затем — строевым шагом, по-парадному.

Позже комбат, находившийся в окружении возле генерала, живописал поведение того на трибуне. Каждую поющую роту комдив оглядывал и слушал внимательно, но без эмоций. Сколько раз он все это уже видел... Одни роты пели заунывно, другие весело. От “Вставай, страна огромная” до “Все пушки, пушки грохотали”. И вдруг — разудалое и звонкое: замыкающая рота пела “Тачанку”. Да как! С подголосками и присвистом, а припев столь мощный, что с трудом верилось, что в строю всего человек тридцать.

— Какая рота? — оживился генерал.

Комбат мгновенно вынырнул и доложил, что это пополнение из Узбекистана. “Ни в жизнь бы не подумал!” — восхитился комдив.

На следующий же день после смотра мне нашлось место (то самое, в батальоне Старостина) — командовать минометным взводом. И, словно только за этим и была задержка, дивизия походной колонной тронулась к фронту.

Узбеков куда-то перевели, больше о них не слышал.

На марше наша колонна накоротке пересеклась с соседней 226-й дивизией, и я увидел Блинова! С ППШ на ремне, он шел во главе взвода автоматчиков. Перекинулись несколькими словами. Вилен понял, что повозка, груженная минометами, моя, и сказал сокрушенно: “Тебе повезло. А я вот...” Что я мог ему сказать?

Настало время дрессировать “славян”. Удастся ли?

На марше мне показалось, что удалось сблизиться со взводом — бывалыми и благожелательными людьми. Они расспрашивали о Москве. Некоторые ее особенности остались недоступны пониманию. Метро: “Как это — поезд под землей?” Многоэтажность домов: “А если упадут?”