Лекарство от любви – любовь

– Пахнет луком, – сказала тогда захмелевшая Кристина. – Пойдем отсюда.

Он согласно кивнул, подозвал официанта, расплатился. И они ушли из кафе, оставив там луковый запах вместе с пакетом… Кристина про него даже не вспомнила.

А потом они шли по улице. Кристина большей частью помалкивала, опиралась на его руку и тихонько слушала.

Она слушала его, смотрела в его глаза и слишком отчетливо понимала, что раньше в ее жизни и не было ничего.

Вообще ничего.

И это «вообще ничего» вместило в себя детство с разбитыми локтями и коленками, с детским садом и хороводами вокруг наряженной елки. Раннюю юность – отрочество, как сказал бы великий писатель, – с двойками по математике и пятерками по литературе, со стихами Бродского и Гумилева, с прозой Достоевского и Саши Соколова, с песнями ранних «Битлов» и группы «Наутилус», с помидорно-перечно-огуречными грядками, которые каждое лето они ездили с классом спасать от сорняков. Сюда же, в это «вообще ничего», благополучно уместилась и первая любовь в детском саду с Пашкой Селезневым, первый целомудренный поцелуй через листочек клена. И вторая первая любовь с одноклассником Лешей Кашириным, и роза, которая простояла в вазе целых две недели, не засыхая, и ворох записок, и горячее Лешкино дыхание, и легкий запах пота у него из-под мышек. И все остальные любови, уже без нумерации, но все с тем же горячим дыханием и легким запахом пота из-под мышек. Неумелые поцелуи украдкой, мокрая от глупых слез подушка, первая ревность, первая потеря, вторая потеря, третья… Первый, второй и третий курс института – соответственно нумерации потерь. Имена потерь стерлись из памяти вместе с цветом их глаз, номерами их телефонов, музыкой голосов и вкусом поцелуев.

И даже Варька.

Любимая подруга Варька, с которой Кристина выкурила первую в жизни сигарету, а это уже кое-что значило. Варька тоже, немного подумав, робко шагнула в это «вообще ничего», заранее прощая Кристину, не держа на нее обиды и зла. Варька, полностью поглощенная своей глупой любовью к Лешке Паршину, отдающая ему все свое время без остатка. И Лешка Паршин шагнул вместе с ней – туда же, и мечты о кафедре психологии полетели следом, торопливо размахивая короткими подрезанными крыльями…

А то, что было, было потом.

Был мягкий снег, который передавал их шепот друг другу. Который бежал следом – сначала за ним, за Артемом, и раскрасавицей его дочкой Светочкой, потом бежал за Кристиной, а потом мягко стелился вслед, оберегая от посторонних глаз – их двоих. Тепло его руки, коснувшееся пальцев, обнявшее их так нежно, что пальцы, а за ними и все тело стало ватным, обмякшим, и стайка торопливых мурашек пронеслась по коже, остановившись, замерев где-то внизу живота.

И это ее сумасшедшее: «Пойдем ко мне… Пойдем ко мне… Матери нет дома, она в ночную смену ушла, пойдем ко мне…»

Торопливые поцелуи в лифте. Торопливые и жаркие поцелуи возле двери. В прихожей. «Не надо, не включай свет…» Кожаная куртка на меховой подкладке – на полу. Смешная лисья шапка, смешные варежки, смешные ботинки. Дорожка в спальню, усыпанная, как осенними листьями – свитером, брюками, еще раз брюками, еще раз свитером. Все остальное уже в спальне, возле кровати, и не листопадом уже, а мелким весенним дождиком, включая пуговицы от рубашки.

Было, было.

И новая стайка мурашек, и еще одна, бегущая наперегонки. Гладкая прохладная ладонь, горячие его губы – везде, везде, и даже там, где представить себе их так невозможно-сладко, так сладко-невозможно…

Даже теперь.

«Вообще ничего» длиной в девятнадцать прожитых лет свернулось в клубок, заархивировалось, запаковалось в какое-то краткое бессмысленное мгновение. А то, что было, размером в один прожитый вечер и сумасшедшую ночь на старом поскрипывающем диване, стало огромным, непостижимо бесконечным.

Она могла вспоминать это «было» даже дольше, чем оно было. Мысль об одном вечере протяженностью в годы. До тех пор, пока она не запретила себе вообще об этом вспоминать. Пока не сказала железное «нет», железобетонное «нет», впервые и с огромным удивлением ощутив собственную стальную хватку.

Но это уже потом. А сначала было можно вспоминать этот вечер и десятки других точно таких же воспаленно-безумных вечеров и ночей на старом диване. Сутки – через трое. График дежурств матери в ночную смену с завидной точность отражал график их любви. Впрочем, и в промежутках они, не пытаясь сдерживаться, освещали светом этой любви темные площадки в заброшенном парке на Соколовой горе, салон старенькой «девятки» Артема с бессовестно незатонированными стеклами. Две влюбленные рыбы в аквариуме. Кристина смеялась, когда он так говорил.

Впрочем, здесь, в аквариуме, Кристине нравилось меньше всего. Даже не потому, что он был прозрачным. Ей было наплевать на то, что кто-то может их увидеть. Пусть завидуют, пусть сходят с ума от зависти, пусть умрут от нее. Пусть тысячу раз умрут. Нет, дело было не в этом.

Дело было в Светочке.