Лёха

— Вот для такого поведения и надо быть убедительным. Чего я от тебя и добиваюсь — вскипел самозваный режиссер деревенского хепенинга — Какая ещё отмазка перед рабами может требоваться господину? C ходу сунуть в рыло, построить всех, наорать для начала. Потребовать шнапса, жрать, баб и пленных для пыток. Ты в курсе, что они говорили между собой? Когда нас гнали колонной? Я не я буду — они нас нелюдью называли! Унтерменьшами! Понимаешь? Мы для них в лучшем случае рабочая скотина, рабы. И потому надо себя барами вести.

— Ты серьезно? — обалдел Лёха.

— Бис его знает. По месту смотреть надо. Но робость будет в разы хуже любой наглости, это ты помни. Начнем проще. Совсем просто. Вопросы к патрулю или кто там нас первым встретит: «Шпрехен ли зи дойч?», «Наши зольдатены в деревне есть?», и «Кто в деревне есть говорит по-немецки?» — и сразу уже ясно будет. Врать немцам уже наверняка не хотят. Для селян картина привычная — начальник сам не лезет, ему докладывают. Ну и еще — селянин всегда боится начальников и всего городского, ибо оно непонятное. Даже если оно полезное — сначала идет опаска, извечное «как бы чего не вышло, как бы хуже не стало» — на подсознании. Рассиживаться нам нельзя, чем быстрее — тем безопаснее. Ты главное щеки надувай. Тебе и не надо уважения. Это пусть перед мной пресмыкаются, а тебе важно не вляпаться, ты ведь штатский, даже подход-отход к начальнику не сможешь выполнить, даже честь толком не отдашь, вскинешь руку в пионерском приветствии — и привет! Ты играй тыловика. Важного и надутого.

— Надо мной же смеяться будут!

— Если кто посмеет смеяться в лицо германскому солдату — прикладом в харю. Ты ж видал, как они это делают, так что повторить не вопрос. А за спиной — нехай смеются. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Бурят неодобрительно повертел головой. Ему наглядно привиделось, как заходят Лёха и Середа в хату старосты, а там немец, да ещё в звании покруче этого труппенфюрера и говорит Лёхе: «Комм цу мир!». А тот не готов: «Я-я, мир-мир!». Не развернется ведь потомок в избе тесной с винтовкой. А у артиллериста хоть и пистолет, да рука одна — по второй как настучали, так вон даже свежая кровь через повязку выступила.

— Ты, в общем, будь рядом. И по сторонам смотри. Интонации — ключ к успеху. Они должны быть «не своими» и одинаковыми. Мы же в плену побывали пару дней, слышали как немцы разговаривают, можешь попробовать. Даже небольшое изменение манеры разговора сразу сделает его «чужим». Ты это учти, если припрет, и будешь по-немецки или по-английски говорить — проинструктировал Середа.

— Учту — буркнул потомок, немного обижаясь за то, что его списали в тыловики.

— Ты не сердись — примирительно сказал режиссер — Сойдет все отлично, если солдату скучно, мерзко и вообще. Там еще будет вонюче и грязно, а возможно будут блохи, воши и мыши. Общаться с местными это выше тебя, а отвечать на вопросы уж совсем тыловой крысы, которая к тому же выше тебя по званию… но не может тобой командовать, это тоже не побуждает к монологам. Цеди сквозь зубы «Йа, Найн, натюрлих, даст ист гут, швайне унд шайзе» — и еще несколько слов-фраз — и хватит. Понимаешь?

Лёха кивнул.

— Вполне достоверная роль выйдет — заверил его Середа — Лучше то, что ты сумешь нести с уверенным видом прямо не отходя от кассы в долгий ящик. Про «звучит по-другому» — сообразят потом, если вообще сообразят. А вот если начать пыхтеть, придумывая ответ, при этом запинаясь и ломая язык — это будет заметно всем и сразу. Да, полноценный разговор сымитировать не выйдет, но изобразить пару обменов предложениями всё же, возможно, придётся. Иначе, если «зольдат» одно «яволь» загружает — не будет смотреться.

— Он золдат. Болтат не нада — опроверг его построения бурят, не шибко сведующий в драматургии, но четко знающий военную службу.

Лёха тем временем прислушивался к себе. Странные чувства какие-то получались. Вот совсем недавно он убил — ножом в рукопашной — человека. По всяким фильмам и играм он представлял себе два варианта последующих событий — если брать западный подход, то это должно было быть совершенно незаметно для организма. Убил — как плюнул. Никаких эмоций. По всяким интеллигентским терзаниям — метаниям отечественного производства он должен был заламывать руки, рыдать и предаваться моральным мукам, за то, что он — «Убил! Человека! До смерти!». Странным было то, что оба варианта не работали. Он ощущал совершенно иное. Трудно формулируемое, как и все в человеческих чувствах.

Бурят с Середой тем временем высыпали то, что было в велосипедных сумках на плащ-палатку.