Лексикон света и тьмы

Дело происходило в октябре сорок второго года, тебя уже расстреляли, Юлиус с ещё несколькими заключёнными находился во внутреннем дворе, когда вдруг один из охранников велел им убрать опавшие листья. «А грабли есть?» – спросил кто-то из заключённых. Вдоволь насмеявшись, немецкий солдат велел всем встать на четвереньки и собирать листья ртом. Юлиусу Палтиэлю пришлось ползать по двору. Зарываться лицом в листву и ощущать во рту и на языке мерзостный вкус подгнивших листьев. Следить, чтобы на лице сохранялось выражение серьёзной сосредоточенности. Наклонил голову – выплюнул листья. Пополз назад, наклонил голову, снова зарылся лицом в листья.

Юлиус Палтиэль пережил Фалстад и был отправлен в Осло, где его посадили на поезд, направлявшийся на юг, в концентрационный лагерь.

Он пережил это путешествие на поезде через Европу.

Он пережил три года Освенцима и марш смерти через Чехию в Бухенвальд. Он и ещё несколько человек сумели спрятаться, когда других евреев расстреляли. Он пережил разочарование, когда его не освободили вместе с другими заключёнными в марте 1945 года, и ему пришлось ждать до мая, пока их не спасли американские войска.

Я познакомился с ним пятьдесят с лишним лет спустя на обеде у Гершона, и более всего мне запомнилось общее впечатление от этого человека, одного из тех совсем немногих, кто пережил концлагерь и марш смерти и вернулся домой живым. Передо мной был не ожесточившийся, желчный и сломленный человек, проклинающий жизнь за перенесённые страдания, – нет, наоборот, всё, что он говорил и делал, было исполнено редчайшего спокойствия.

Юлиус Палтиэль говорил тихо, вёл себя скромно; закатав рукав рубашки, он показал номер, небрежно и косо вытатуированный в Аушвице, и всё это безмятежно и спокойно.

Стоя на втором этаже Фалстада и глядя в окно на берёзу, растущую в атриуме, я снова увидел перед собой лицо Палтиэля. Дружелюбие человека, характер которого ковался в таких испытаниях, что сделался стальным.

Что здесь является решающим, почему одного противостояние со злом делает сильнее, а другой сгибается, разрушается и остаётся покалеченным, деморализованным, сломленным? Или всё зависит от того, каким человек уже был? От того, что отпечаталось в его душе в раннем детстве? Заложена ли в самом основании, в фундаменте личности уверенность, что ты любим, – или там лёд и холод? Но возьмём братьев и сестёр Риннана. Только двое из них оказались на одной с ним стороне.

Более того, Риннан как-то, едучи в машине с братом, признался, что завербован немцами, шпионит на них, и предложил брату заняться тем же. Брат попросил его остановить машину, вылез и шёл пешком всю дорогу до Левангера.

Сопровождающий меня по Фалстаду мужчина выходит из дирекции, держа в руке ключ от машины, и спрашивает, готов ли я ехать с ним к монументам, поставленным на месте расстрелов заключённых. Я киваю. Мы едем по лесу, доезжаем до расстрельных могил, это каменные пирамиды на каменных плитах, и на пирамидах выбиты римские цифры. Мой провожатый даёт мне время походить по вереску между соснами в одиночестве. На земле лежит огромный камень в форме ракушки с именами всех расстрелянных здесь. Крошечные листья скрывают некоторые имена, но твоё я нахожу почти сразу. Провожу по нему пальцем, закрыв глаза, и пытаюсь представить, как всё было тогда. Тем утром много лет назад. Как ты стоял здесь, может быть, прямо тут, может, вот за теми деревьями. Сопровождающий показывает на камень с пирамидой на месте могилы, куда тебя бросили. Я молча фотографирую. Потом мы возвращаемся в машину. Я прощаюсь с ним и еду дальше.

У меня встреча с хозяином дома, который Хенри Риннан сделал своей базой. Бандова обитель на Юнсвансвейен, 46, на этот раз меня пустят внутрь.

Д как День приезда, как Дрожь и как Деревья в саду на Юнсвансвейен, старые фруктовые деревья, они протягивают поверх штакетника ветви с зелёными листочками и белыми цветами, которые осыплются всего через несколько дней, это Эллен знает.

– Смотри, сколько здесь слив и яблонь! – с энтузиазмом говорит Гершон. – Да мы тут отлично устроимся!