Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного

Вот и выходит, что я единственный хранитель преданий, летописец Абрамцева, хотя и тайный – напоказ со своей летописью не выставляюсь.

– Что это, братец, ты все пишешь? – не раз спрашивал меня Савва Иванович, углядев своим зорким глазом, что я склоняюсь над бумагой и прихотливо вывожу – нанизываю на нитку – буквицы с завитушками, хвостиками и кренделями (почерк у меня был бы достоин английской королевы, знай она хоть немного русский язык).

– А это все по садовому делу, – отвечаю я, заслоняя ладонью строчки. – Где какие семена посеял, грядки удобрил, деревца посадил. И какие фрукты-ягоды к столу подал. Все ведь учета требует.

– Вижу, у тебя ничего не пропадет. Ты уж тут все изучил.

– Стараюсь.

Я и впрямь все изучил, и порою сам удивляюсь, как мне удается что-либо подметить – даже из того, что обычно не показывают, скрывают от других, а может быть, и от самого себя. От меня же не скроешь: я стреляный воробей, не первый год на свете живу.

К примеру, когда говорят, что кого-либо любят как мать, то за этим скрывается признание, что любят, а сравнение этой любви с любовью к матери призвано скрыть или, по выражению художников, затушевать то, в чем так страшно признаться: в своей любви к женщине, чем-то подобной матери. Во всяком случае, так было у Антона Серова: он столь часто повторял, что любит Елизавету Григорьевну как мать, словно у него не было иного способа открыть ей свою любовь, отнюдь не сыновнюю. И слава богу, поскольку будь у него иной способ – и это бы все смяло, скомкало, разрушило, привело к неминуемой катастрофе.