Лелейская гора

Мы лежим на солнце под высоким небом в благоухании можжевеловой хвои и корней. Я голоден, как всегда, однако мне это не мешает думать о посторонних вещах и наслаждаться, любуясь Лимом. Ночью он, точно привидение из могилы, вырвался в некоторых местах из старого русла и пошел куролесить по округе. Растрепал мимоходом ивняк, снес пастушьи площадки для игр. Один широкий рукав под дорогой воздвиг запруду из камней и валежника, преградив самому себе путь, и повернулся вспять. Не живется ему в покое и мире, вечно бунтует Лим; не потому ли и наделен он мужским этим именем - Лим. После каждого дождя Лим меняет свой облик, при каждой новой встрече он предстает передо мной помолодевшим и вновь вызывает в моем воображении чудесную картину вечного движения, образ неиссякаемой молодости и упорной борьбы с временем, образ, навеянный мне когда-то в детстве, при первом свидании с ним, его неумолкаемым рокотом.

Жужжащей пулей в небо взвился жаворонок и залился песней.

Ишь как радуется, - сказал Иван. - И придет же в голову на такую верхотуру забраться, а там и радостного нет ничего - воздух один, пустота, даже гусениц нет.

- Нам то же самое в голову пришло, - заметил Василь. - Потому-то мы и очутились здесь.

Василь поднял голову и посмотрел на него - шутит он, что ли? Нет, не шутит, опротивела ему тишина; слишком уж беспросветная тут тишина, а если ее что-нибудь и нарушит, так только пальба погони. А мне в отличие от Нико надоели бесконечные разговоры про погони; как бы их заставить помолчать, не мешая мне разглядывать село Ровное в долине Лима.

Среди зелени белеет кусок дороги, на повороте притаился тот самый дом, в котором мой отец Йоко держал трактир и, не особо заботясь об угощении посетителей спиртным, затевал споры с комитами⁹, с жандармами и со всеми прочими. Вон то пятнышко у обочины дороги - колодец; там я скакал верхом на вербовом пруте, когда мимо по дороге проезжали сваты. Как бы мне хотелось вернуть то время, но это невозможно. И дом, и дорога так холодно взирают снизу на меня, и взгляд их не выражает ровно ничего, будто бы я им вовсе не знаком. И этот равнодушный взгляд природы меня почти что сердит, хотя от нее и нельзя ожидать ничего другого. Я думаю, люди у нее научились смотреть таким холодным взглядом и забывать.

Наши снова затараторили; на этот раз беседа течет, как рассказ: про какое-то поле, которое кому-то там принадлежало и было последним клочком унаследованной от отца земли, так сказать, единственной живой связью владельца с, землей, и тем не менее проданное этим владельцем за пятьдесят кило пшеницы. Купила поле некая Микля, известная под кличкой Микля-грабитель. Микля-грабитель обделывала кой-какие делишки, впрочем, делишки вполне определенного свойства: примкнув к разбойничьей банде, она отправилась в Бихор и пригнала награбленный скот в тот самый год, когда вышла замуж; она тогда страшно гонялась за Вучко Джемичем, хотела связать с ним свою судьбу, а он почему-то все отнекивался. Односельчане дали ей оригинальное прозвище Волчья сучка, и Вучко сам же ей об этом доложил, а Микля ничуть не рассердилась. И вот сторговала Микля это поле, а сама за него не собирается платить. Нет, говорит, у меня ничего, а известно, что есть; подавай, говорит она, на меня в суд, хотя прекрасно понимает, что подавать тому малому некуда. Так она и будет волынку тянуть, пока он концы не отдаст, а поле перейдет ей даром…

- Отхлестать бы ее мокрой веревкой, - с неожиданным ожесточением ввязался я в разговор.

- То есть как это так? - ужаснулся Иван и глянул на меня налившимися кровью глазами.

- А очень просто - по заднице, - пояснил я. - Завернуть юбку на голову и всыпать по первое число.

Иван закрыл глаза и покачал головой:

- Какая дикая идея!

- Тут уж четники не преминут во все колокола растрезвонить про ее разукрашенную задницу, - вставил Василь.

- Я и сам подумывал насчет того, чтобы всыпать ей горячих, - признался Нико. - Только ты бы первый проголосовал потом за мое исключение.