Лёлита или роман про Ё

Это был самый бестолковый, но и самый душевный монолог в моей жизни. Во всяком случае, сравнить его мне было не с чем. А её не с кем. Потому что все три часа расуждений в пустоту я ни на секунду не мог отделаться от главного: отныне я не нудный дядька — наставник и вертухай — а самец. В самом недвусмысленном. И дискутировать о каких-то там отсрочках можно сколько угодно, но приговор оглашён, и приведение в исполнение неотвратимо. И случится оно, когда она решит. Потому что тысячу раз права: разве было где-нибудь и когда-нибудь по-другому?

И выговорившись и окончательно запутавшись, я выдохся и тоже уснул. Потерянный и необычайно жалкий. Мне снилась огромная Светкина индюшка. Лёльку у неё из зоба я вытащил, Тимку не успел.

Или не захотел?..

2. Первое искушение меня

Я проснулся вдруг.

Где-то недалеко, в квартале примерно, музыкально прогремел трамвай.

Потом — чуть ближе уже — раздался мягкий стук распахиваемых ставней. Задребезжало по брусчатке деревянное колёсико тележки зеленщика, визгливо запищала зазевавшаяся и чуть не угодившая под него кошка. Старик незлобиво обложил её родным итальянским матом, кто-то, видимо из окна, обрушился на него таким же, только сопрано, снова прокатил трамвай, и всё утонуло в звонком шуршании вдруг начавшегося ливня…

— хотелось бы написать тут…

Но ни трамваев, ни зеленщиков и ни кошек в Шиварихе не полагалось. Теперь здесь не полагалось даже собаки. Из нафантазированного оставался один дождик, но и его не случилось.

И всё-таки я проснулся в совершенно другом мире — в мире, от которого с недавних пор отбрыкивался всеми конечностями, который тщетно пытался загнать в свой так называемый роман — в киношно размалёванное пространство, где из времени почему-то одни вечера и ночи, а сразу за апрелем сентябрь с разгулом декоративных опасностей и клоунских страстей, которые я выдумывал только затем, чтобы не соприкасаться с ними, ежеминутными и безнадёжными, здесь…

Вот уже несколько месяцев паковал я всё это в никому не нужные слова, украдкой перекладывая свои косые взоры и слюни вожжой на ни в чём не повинного Антоху, доводя его, виртуала, до точки кипения и дальше, до абсурда, до градуса молекулярного распада. Измываться над привидением было всё-таки легче, чем опять и опять оставаться один на один с собой и твердить: ну и что! ну и пусть! так задумано, это единственный путь! я смогу!.. смогу… смогу я…

Мой бедный Палыч — мой мальчик для битья и мой громоотвод, плоть от моей плоти, а больше нерв от нерва — наверное, он тоже думал, что где-то там, наверху, есть всемогущий палач, и ему видней. И в который раз поборов клянчащую своего плоть, тоже вступал в неравную схватку с душой, предательски готовой обратиться за подмогой к таинственному бессердечию, полагающему, что живому, пока жив, по плечу и не такое… Мой сирый Палыч понятия не имел, что после каждой такой виктории оставался не один. Преклоняя главу под родной сосной, он не замечал, как спускается с почерневших туч и виновато укладывается подле него его злой гений, которому здесь, в игрушечном лесу и вдали от своего седьмого неба, немножечко легче, чем там…

И только-только обучившись фокусу засыпать в спасительное небытие, я очнулся в дурманящей неестественностью реальности. Рядом лежала разомлевшая под ворохом солдатского сукна и пахучей овчины Томка. Только поменьше и понастырнее той, за которую всё решал я. Это было неправильно и совершенно непростительно, но это было. Положи я теперь руку — неважно даже куда, просто на неё — и представить реакции благосклонней и благодарней окажется невозможно. Я почему-то был уверен в этом. Я вообще был уверен теперь во всём на свете…

А она, гляди-ка, рыжая!

И в веснушках. А я не замечал… Потому что не хотел? Или это солнышко разукрасило?

Ему — можно: подкралось и пощекатывает…

Забавное словечко; не то от щекотки, не то от щеки…

Спи, красавица моя, не просыпайся. Подольше не просыпайся, а я поулыбаюсь на тебя немножечко. В первый раз не тайком. Спи, Лёленька…

От синдирюхи струилось такое тепло и такая ароматная неизбежность, что рука всё-таки дёрнулась. Пусть не возлечь, но хотя бы прядку со лба отодвинуть. Незаметно, как сдуть. И я чуть не позволил себе эту невинность, прекрасно сознавая, что за ней последует —

движение за движением, прикосновение за прикосновением, за порывом порыв — к её бог весть когда успевшей созреть радости, моему долгожданному освобождению и ко всему необыкновенно обоюдному остальному.

И сам того не желая, я нарисовал и увидел эту картину в таких мельчайших подробностях, что все на свете бертолуччи встали и вышли…

Приплыли, сатир?

Тридцать ведь лет разницы. Втрое. С лишним.

И нет уже ничего, чего не знал бы ты, и есть всё, чего не знает ещё она. О да: всё и ничего — по-э-зия! Прямо как шашкой по ковылю — ух, ух! ширк! ширк ещё раз и ещё раз — ух!