Лёлита или роман про Ё

— Ох ты, мамочки! Да нате. Жалко, что ли.

Никогда зелень не бывает такой же зелёной как в начале мая. Никогда. А снег — голубым как в январе. А солнце — ярким как в сентябре. И значит, нет никаких четырех времён — три их, как у Бетховена: аллегро, анданте, скерцо и… снова: аллегро… А лето — выдумка математиков, которым всё удобнее делить на четыре — стихии, стороны света, масти в колоде, всё… А лета нет. Это отвратительное межсезонье годится лишь войны начинать да близких терять. Не хочу я никакого вашего лета. Боюсь я его. Июля боюсь!

— Милый, ты опять не понял? сюжет давай! сю-жет! сюуууу-жееееет!

5. Первая леди планеты

— Клюёт.

Я и не заметил, как она уселась рядышком — растрёпа в одеялке на плечах. И что поплавок перед глазами давно пляшет, не заметил.

— Ага.

— Ну и тащи её.

— Ага.

Её… А если это он?..

— Горе ты моё, — не выдержала Лёлька, поняв, что агакать я могу долго, и потянулась к удилищу.

До чего же ловко подсекла она этого, чуть не с локоть, красавца! (Форель, — решил я. — Пусть он будет форель). И с крючка сцепила. И, заметив, что отвернулся, подбодрила:

— Ладно тебе. Скоро привыкнешь…

Ох уж эта мне снисходительность!..

Знала бы ты, малявка, сколько вашей сестры на ней обожглось. Сколько именно уточнять не стал, отметив, однако, что уже записал малявку в их сестру…

— Ну вот, щас как запеку, вкуснотища будет — пальчики оближешь! Сначала свои, потом и мои в придачу. Пойдём? Или ещё посидим? — и придвинулась поближе, прижалась, и рукой моей себя обняла, и я не только не сопротивлялся — ещё и благодарен был.

Солнце совсем уже поднялось из-за леса.

По воде гонялись друг за дружкой две нескладные водомерки.

Убегавшая была чем-то похожа на меня.

— Курить охота.

— Ага.

— Чего??

— Да ничего, шучу я.

— Гляди у меня.

— Стро-о-о-огий!

— Ага.

— Но смешной…

Смешной, коза. И непутёвый…

До меня дошло, что эта рыбина — первое за весь год моё реальное участие в прокорме. Да и та наполовину. Кто знает, вытащил бы я её один, нет?..

Непростые, девонька, времена тебя ждут, если сама ещё не сообразила.

— Оголодаешь ты со мной, хозяйка.

— Да брось, — хмыкнула она. — Это-то дело наживное. Охотиться ты, что ли, не научишься? В два счёта. Просто тебе оно не нужно было, вот и…

Нет, нет, нет, нет, только не начинай!..

— …нашёл тоже из-за чего! Да мы на одних бабкиных припасах…

Прекрати, милая, прекрати это! Ты сейчас не успокаиваешь, а как раз наоборот.

— …да я сама тебя научу. Разок вместе сходим, и не хуже Тимки будешь…

Нет, я утоплю её!

— …ну вот если бы я рисовать начала или, не знаю, стихи бы у меня получались, ты бы за меня лишний раз посуду не помыл, что ли?

— Лёльк! — на сей раз серп угодил прямиком туда, где всего больнее. — Да ведь никакой я не писатель!

— Ну и чего орёшь? — удивилась она. — Знаю я.

Вот, значит, как столбняк начинается…

Что значит ору? В смысле, что значит — знаешь???

— Что значит знаешь? Я же фигурально…

— Нет, ты правда, что ли, думаешь, что я ещё чего-то про тебя не понимаю? — спросила она так, что я понял: понимает. И, может, даже побольше моего.

И чего бы ни рассказывали о сердце — будто расположено посерёдке — оно болит слева.

А вот где гнездится женская логика — этого так никто никогда и не угадает.

— Слушай, а кто же ты тогда вообще, а?

— Сам не знаю, — и взгляд мой столкнулся с мёртвым взглядом валяющегося на траве фореля. — Дохлятина и самозванец… Прячусь за свои листочки, чтобы посуды не мыть.

— Так ты что же, — такого ужаса я не видел в её глазах с самого нового года, — не писал, что ли, никогда раньше?

Ух ты, прелесть моя!

— Как это не писал: кучу книжек выпустил… А уж неизданного сколько! Да вот беда: в книжках моих, как я теперь понимаю, не было ни интересного, ни нужного кому-нибудь, кроме меня самого… Вообще, я всегда это понимал. А теперь вот чувствую, что готов сотворить нечто этакое — уже для всех… А никого не осталось. И получается полная ерунда: пишу, а зачем…

Она всегда умела слушать.

Терпеливо и совершенно неподдельно, со всем отпущенным ей, таким детским ещё, интересом. Это было замечательно — первая женщина обновлённой земли обладала уникальным даром слушать мужчину. И я готов был боготворить её за одно только это.

Коль уж на то, второе и последнее, на чём прокалывались её предшественницы — так это на упрямом мешании мне боготворить их…