Лёлита или роман про Ё

шепчущих вслед и орущих почти:

ох и неладное с ним напоследок!..

что ж они лыбятся, мать их ети?..

Рождественская

А этот — есть. Без рая и без ада.

Смешной старик с замашками плебея:

ему зачем-то непременно надо

мне доказать, что я слегка слабее.

Казалось бы: кому какое дело?

Я что — торчу пикетом возле храма?

Чего ты как начальник подотдела

очистки — Клим Чугункин из Бергамо —

желаешь, чтобы все!.. Да на здоровье.

Вон — все: сплотились в кучу, держат свечи.

И в каждом взоре чаянье коровье.

И в каждой речи блеянье овечье.

А я — я, можно? — сам? Без верховодства,

без снисхожденья? В смысле, соучастья…

А он желает рабства. В смысле, скотства…

И всё суёт мне в рот своё запястье.

И, вызывая слюнопрободенье,

жуёт лимон, поплёвывая цедрой,

и шепчет — или у меня виденья? —

ты попроси, я по субботам щедрый.

И до рассвета топчется у двери,

сличая наше нетто с ихним брутто…

Он отнял у меня её и верит,

что вправду — отнял, и что это круто.

И снова рождественская

Как тяжело, когда в сочельник,

когда отрады и огни,

ты смрадник, схимник и отшельник,

и данник собственной фигни,

и ни уменья, ни желанья

узнать, чем завершится ночь,

и нет разменного закланья,

чтоб эту немощь превозмочь…

Как ничего, но необычно

опять вживаться, падши ниц,

и лишь сомненье погранично,

и никаких иных границ

меж есть и будет, и дремота

как острогранная печать,

и снова что-то от чего-то

ты сам обязан отличать…

Как хорошо, когда над миром,

по тьме ослабившим бразды,

плывет опричным нивелиром

кирпичик неживой звезды,

и тают снежные химеры,

и мельтешенье мыл и шил,

и это знак и образ веры,

которой ты себя лишил…

Пьеро

Про долю, которая львина

в моей непутёвой судьбе,

ты всё уже знаешь, Мальвина.

И всё это всё — о тебе.

Как горестно звать тебя в келью…

Как страшно нарваться на «шут»…

Но пахнет постель карамелью,

и значит — ты всё ещё тут.

И сколь ни постыдно картинно

моё суесловное зло

по душу твоих Буратино

(их множественное число),

и как бы ни вычурны чувства,

а сердце ни восково,

но ложе моё прокрустово,

и, стало быть, ни для кого.

И пусть нам разлад маячит,

сумеешь уплыть — отчаль,

отчаянная! И значит,

мой крест — мастерить печаль

и множить былому упрёки,

безбрачие наворожив…

Но звуки слагаются в строки.

И значит, я всё ещё жив.

Станс

Милая (милое, милый — впиши сам),

было ли, что подходило к твоим глазам

больше моих поцелуев? А небесам

лучший мой поцелуй — сей аллилуй.

У боли, как у медали, две стороны.

Странно, но воля с неволей равно больны.

Если не веришь, спроси у моей жены.

Если не веришь и ей, спроси у своей.

Плохо, что непонятно, чего для

чушь с чепухой в рифму и так меля,

я никогда не умел начинать с нуля.

Если умеешь — а ну: научи — начну.

Главное, как говорится, не навреди:

ты не меня — ты себя за собой веди.

А я уже видел три тысячи дивиди

и этот ликбез длинней тысячи дней.

Помнишь, как жалостно пела ты о былом?

Мне поделом, а тебе на фига облом?

Сделай, ну сделай, пожалуйста, ход крылом!

Если не помнишь как — подкрадись и ляг.

Знаешь, со мной бессмысленно, но тепло:

дремлешь и таешь, а прошлое замело —

прошлое бьётся в зеркало, как в стекло,

зло, как метель, пока не придёт апрель.

Милая, милое, милый — какая ра

зница? — когда нам снится, что всё ура,

нету ни дня, ни ночи — лишь три утра:

хоть ты умри, на часах то и дело три…

Это похоже на тряскую жизнь в купе.

Коже кранты от зазубрины на серпе.

А ты — татуировка на скорлупе,

милая, милое, милый, тэдэипэ…

Бардовская

наливай — это март! значит, больше не нужно терпеть,

притворяться не нужно, ломаться, таиться, стрематься —

нужно взять и разлить, матюкнуться и выпить, и спеть:

потому что — а чем же ещё в эти дни заниматься?

говорю — наливай! и за солнцем, штанины задрав,

как Есенин велел: нужно падать и вновь подыматься,

нужно петь, нужно пить, и врубаться, насколько ты прав,

потому что — а чем же ещё на земле заниматься!

что на свете волшебней вина и чудесней стихов?

пой и пей! — пей и пой, за прорехой прореху латая.

и пускай тебе снятся до чёрт те каких петухов

синий буйвол

                             и белый орёл

                                                        и форель золотая…

* * *

похоже, я опять в тебя влюблён,

и миллион примет тому причиной —

я снова туп как ножик перочинный

и как кирпич в печи перекалён,

и скатерти невыглаженный лён

готов впитать непролитые вина

и пунцоветь — измокше и безвинно —

проклятье небесам: я вновь влюблён!

Геофизическая

Вторую иль третью неделю

упёртый, как гирокомпас,

мы шарим лучом по апрелю —

апрель

       выбирает

                          не нас!

Мы тычемся рыбою в стенку.

Мы мечемся птицей в окне,

як Хамлет, играющий сценку, —

мы чувствуем: рядом оне —

оне, расчудесныя в мире

меж муз, сабинянок и мымр,

живут где-нибудь на Таймыре.

Но не

      вызывает

                        Таймыр!

  Ему и без нас параллельно,

  не мы для него ватерпас.

  И эдак вот ежеапрельно:

  Таймыр

                 вызывает

                                  не нас!

 Мы жалобим братьев и сёстров,

 мы полним пространство тоской —

 ну что это

                   за полуостров

 неамбивалентный какой?!

 Ах, господи боже всесильный!

 За что нам такой падеграс —

 как в камере

                       морозильной?..

 Когда уже свистнут и нас?

Ах, господи, ты же владыка,

уважь и подстрой — факен шит! —

пускай от случайного тыка

и наш телефон запищит,

не то что полцарства — полмира

за чудо простого звонка…