Лёлита или роман про Ё

Пошли же нам вызов с Таймыра,

пока мы…

              неважно…

                                    пока….

* * *

Бывает, вздыбишься и выбросишь

из памяти и с небеси.

Ведь там, где нету, — и не выпросишь,

как жалостливо ни проси.

Не то наоборот: артачишься,

выскабливаешь от грязна…

А коли есть — уже не спрячешься.

спросите страуса, он зна…

* * *

…и душа моя летела

над распятой мостовой,

и размахивала телом

у себя над головой,

и увиливала в пьянство,

и гори оно огнём,

и как чепчики в пространство

улетали день за днём…

и у той, что всех дороже,

чей я помнил каждый вздох,

не хватило той же дрожи,

от которой я издох…

Нежность

элегия

…и куда мне прикажешь

девать эту нежность,

которой уже вагон? —

непродажную

и непослушную нежность,

разбуженную однажды —

неизбежную,

ныне неспешную,

ненасмешливую испокон

нежность,

неотличимую ни от тоски,

ни от чёртовой жажды…

и зачем мне писать

и думать, и чувствовать

что-нибудь там ещё,

если всё существо

переполнено ею — ею одною?..

и всего страшнее —

ну что за неисповедимое волшебство! —

это напрочь невидимое,

временем неповредимое вещество

не способно овеществиться,

и я вою…

и я ною…

и делаюсь зверем,

и мы не верим,

что этот вот — тоже я:

   всё — на кон,

   на красное,

   неразнообразное,

   всё — на слово…

   и мне прекрасно —

   мгновенье, и два, и снова —

   бизон, свинья,

  тигр, баран, обезьяна, собака, змея

  и опять — дракон:

  весь зодиак и весь зоосад

  и, отматывая назад,

  я коротко праздную —

  долго горюю,

  и не дано иного…

  и я говорю:

  это, может быть, ты —

  я не знаю ещё, я тщусь,

  но, может быть, это ты —

  я впервые в жизни боюсь признаться:

  ты —

  шанс поквитаться

  и с ощущением пустоты,

  и с невезением — в первостепенном —

  да, господи: просто в главном!

  не средство отмщения,

  а — вообще:

  вообще — понимаешь? — ты:

  как возвращение

  и воплощенье

  юношеской мечты

  жить извращённо и одновременно

  в выдуманном

  и в явном…

  время тикает,

  время — другой,

  а всё-таки тоже зверь:

           зверь, не знающий лжи,

           зверь навсегда,

           зверь изнутри —

           продлевающий,

           но и одолевающий

           заснеженность

           и безбрежность…

           задуши моё сердце,

           выпотроши и изжарь

           или свари,

           и сожри — в одиночку!

           не торопясь, по кусочку —

           но только скажи:

           куда? — ну куда мне девать теперь

           мою тихую

                 дикую

                             нежность?

Одиссей Крузо

Море воет горевое —

даже на море весна.

Я забыл, что значит двое.

Одинокая сосна

на утёсе надо мною

из скабрёзного стишка.

А над нею проливное

небо — нежностью больное,

и до бездны полпрыжка.

Было мило — стало пьяно,

дыбил бред — надыбал брод

на задворках океана

у босфоровых ворот.

Было присно — стало ныне,

поменялись полюса.

Где иконы? где богини?

самогон на анальгине —

та же божия роса.

Ты, наверное, волшебница,

премудрая краса,

перламутровые гребни

собирают волоса…

Дай мартини, а не яда —

водка яд, а я живу.

Ну и что, что без пригляда?

Ты прости меня, наяда,

я с тобой не поплыву.

Чур без ох ты и без ух ты,

без етит твою и мля:

околоток этой бухты —

вот теперь моя земля!

     Кирка (вспомнил), здесь мой берег,

     поздно даже плыть домой:

     не до рун, не до Америк —

     всё осталось за кормой.

     Впереди совсем немножко —

     мимолётная как тень

     солнца рваная дорожка

     на закате в ясный день

     по соленой ряби, рыбы

     склизкий запах на блесне…

     Что Магрибы и Карибы? —

     тут со мною, как во сне

     отдаления, сближения,

     побеги за буйки,

     огоньки воображенья,

     звёзды, луны, отраженья

    и другие маяки…

Байка об обнове

Ой разбогатею, да куплю рубашку,

да пройду в рубашке по селу, —

словно к Прометею Любку али Дашку

повлекёт, что пущенну стрелу.

А у Любки губки, а у Дашки ляжки,

только мне на это наплевать —

зырьте, душегубки: ишь, в какой рубашке,

уж найдётся с кем погулевать…

Изо всех окошек шёпот с матюгами.

Топот сапогами из-за всех ворот:

мол, идёт, дурашка, босыми ногами,

но зато рубашкой хвастает, урод!

Ну а как не хвастать, коль краса такая? —

голубая да с воротником!

Прикупил и баста, и хожу сверкаю,

типа, а я с вами не знаком.

Так-то я не гордый. Даже компанейский,

и не вам, козлам, меня честить.

Только по убогой логике житейской

надобно и пыль в глаза пустить.

Дескать, ну, подлюки: ладно? не кургузо?

То-то! Всё при всём и все дела.

Встану руки в брюки, оттопырив пузо,

аккурат у радиоузла.

В смысле — эй, миряне, али кто в обиде?

подходи-завидуй: накопил

и заместо дряни в шёлковой хламиде.

Я ж за этим делом и купил:

не бравады ради, а всего лишь дабы

знали, что не больно-то впитой…

Ой осатанеют олигаршьи бабы,

увидав меня в рубашке той.

Ой глаза прищурят, ой губу закусят

как молоковозка удила.

Ой наманикюрят да поверх набусят,

чтобы жизнь-то мимо не прошла.

А я мимо, мимо теремов-хоромов —

мне их небоскрёбы нинакой,

я ж и так любимый — я ж Андрюшка Громов,

а не прохиндеевич какой.

А вослед всем стадом, целою гурьбою

пальцем тычут, языком метут:

нараспашку, падла — верно, с перепою,

ноги бы повыдергать… И тут —

всласть нарисовавшись, понатешив душу,

как ольха опавшую, свою —

от греха облаю крайнюю кликушу

и пойду до хаты на краю.

В шифоньер повешу маркую рубашку,

мамкиного схарчу пирожка,

выкурю цигарку, да про Любку с Дашкой

сочиню бесстыжего стишка.

А к утру обратно сделается скверно

и опять захочется поддать:

это ж как же надо обнищать, наверно,

чтобы о сорочке-то мечтать!

Секретарша

Когда я стану немножко старше,

слегка добрее, чуть-чуть умней,

я обвенчаюсь на секретарше