Лем. Жизнь на другой Земле

Предположим, что в 1957 году случилось бы что-то, что отняло бы у него желание творить – скажем, сбылась бы мечта о наследстве от таинственного родственника из Америки. (Предполагаю, что создание образа кого-то, кто пишет ради «алчности Мамоны», было лишь элементом лемовского «самовымысла», ведь если бы это было действительно так, он бы, вероятно, выбирал более простые темы. Однако призываю помнить, что мы лишь проводим мыслительный эксперимент.) Что из его произведений шестьдесят лет спустя пережило испытание временем? «Больница Преображения» и горсть рассказов. Мы бы вспоминали сегодня Лема как автора реалистических романов о Второй мировой, который, помимо этого, написал ещё пару фантастических юморесок для «Przekrój». Тогда мы бы не вспоминали Лема как короля польской и мировой фантастики. Романы «Астронавты» и «Магелланово облако» принесли ему славу и деньги, но не прошли испытание временем. А одной «Больницы Преображения» было бы мало, чтобы попасть в пантеон бессмертных. Мы бы просто вспоминали Лема как ещё один метеорит, который на миг вспыхнул на литературном небосводе в этом необычном 1956 году.

Произведения, которые сделали его литературным событием века, будут написаны в течение следующих нескольких лет, и это будет, разумеется, прежде всего фантастика. В 1957 году Лем, однако, входит как автор с большими амбициями, выходящими за пределы science fiction. Он несколько лет работает над «Диалогами» – книгой более философской, чем беллетристической[162]. И ему постоянно не везло с ней. Как я уже писал, кибернетика долго была в ПНР проклятой наукой и даже «Магелланово облако» не хотели издавать, потому что там де-факто описывалась кибернетика, но под другим названием («механоэвристика»), как дисциплина, которую изучает главный герой. Фиалковскому он потом рассказывал, что внутренний рецензент издательства, Игнаций Злотовский, по этой причине задержал рукопись почти на год.

Цифровые машины не могли появиться в фантастической литературе в советском лагере, например в «Туманности Андромеды» Ефремова всё механическое и аналоговое. Лем обходил это ограничение, описывая какие-то «автоматы» или «трионы», не вникая в механизмы их работы. Однако «Диалоги» были серьёзной попыткой популяризации кибернетики.

Первые диалоги Лем начал писать в стол, не надеясь на то, что это будет когда-либо опубликовано. В 1956 году такая надежда появилась, отчасти из-за смягчения запретов цензуры, а отчасти из-за возрастающей популярности Лема. Издатели засыпали его предложениями. В ответ он говорил, что у него есть почти готовая книга о кибернетике. Не роман, но эссе. Можно представить себе разочарование издателей, которые искали что-то развлекательное, для молодёжи, о ракетах и космосе!

Заинтересованность проявило только «Wydawnictwo Literackie», которое опубликовало (после долгих перипетий) «Неутраченное время». В период оттепели издательство стало любимцем Люциана Мотыки, связанного с пулавянами деятеля ПОРП из довоенной ПСП. Мотыка в правительстве занимался культурой (сперва физической, но потом его перевели в культуру и искусство). Он был важной фигурой в краковском воеводском комитете. В 1957 году он стал его первым секретарём. Благодаря его протекции издательство могло провести через цензуру то, что задержали бы в других местах[163]. А то, что с «Диалогами» будут проблемы, было известно с самого начала. Лем безуспешно пытался опубликовать фрагменты в «Nowa Kultura» и «Życie Literackie». Он ещё больше усложнил свою ситуацию, создавая на переломе 1956 и 1957 годов диалоги VII и VIII, в которых открытым текстом говорит о том, что тоталитарный режим не может в перспективе функционировать стабильно.

Когда именно он закончил работу над книгой? В ней странная приписка: «Краков, 1954–1955 – ноябрь 1956». Как это часто бывает у Лема, не стоит верить тем датам, которые он пишет. Я уже говорил, что начал он её, вероятно, до 1954 года, а закончил только в начале 1957 года. Об этом свидетельствует корреспонденция с Ежи Врублевским. В декабре 1956 года Лем выслал Врублевскому рукопись «Диалогов» – книга родилась из лекториев, в которых они оба принимали участие и где началась их многолетняя дружба. В письме Лем объясняет, что в последнем диалоге апеллирует к социологической марксистской терминологии не потому, что верит в марксизм, а потому, что «люди у нас привыкли к этой терминологии», а выдумывая собственные понятийные конструкции ad hoc, он бы стал «шарлатаном»[164]. Это описание подходит к диалогу, который вышел в окончательном варианте книги как диалог VII – предпоследний.