Лемминг Белого Склона

Знаю тебя я
многие зимы,
и ты меня, сын;
с давних времён
всё мы друг другу
всегда поверяли.

Альвар долго молчал, затем заговорил, и голос его постыдно дрожал:

В Арнкеля доме
видел недавно
желанную деву;
сияние рук её
насквозь пронзило
небо и воды.

Чувства того,

что меня охватило,
прежде не ведал никто;
из асов иль альвов
никто не захочет
сватать меня за неё.[8]

Теперь надолго замолчала Хрейна. Оцепенела, окаменела, кольцеукрашенные пальцы сомкнулись на чётках, сомкнулись и бледные губы, и веки над усталыми глазами. Как же ты постарела, бедная матушка, подумалось Альвару. Ждал, что она станет кричать и гневаться, что потребует от него клятвы образумиться и повиноваться, что расскажёт всё отцу, и тогда уж волей-неволей придётся жениться на этой Гнипе — или ещё какой-нибудь Гнипе, которую ему сыщут. Он, собственно, был ко всему готов, и одна мысль билась в висках: скорей бы кончилось. Но Хрейна лишь уточнила, не открывая глаз:

— В доме Арнкеля? Того самого Арнкеля Арнгримсона, что сидит конунгом в Вестандире, в Западных Фьордах?

— Так оно и есть, матушка, — настороженно ответил Альвар.

— Тебе приглянулась дева из народа краткоживущих Верольд? — мать не спрашивала, она размышляла вслух, снова меряя шагами покои. — У себя дома она высокого рода, но нам-то они чужие, здесь — чужаки… Ты ей никак не равен, и она тебе не равна, и такого ещё не бывало, чтобы дверги женились на вердах и плодили потомство… Не в том даже печаль, что это дело позорное, а в том, что просто невозможное. Помнишь, чем закончилось сватовство Альвиса из сварфов к дочери Тэора? На Севере поют, что, мол, солнечный свет обратил его в камень, но мы-то знаем правду: Альвис не ответил на последний вопрос будущего тестя, и Гневноревущий убил жениха. Может, оно и к лучшему: пострадал сам, но избавил от страданий невесту. Да мы же самое меньшее вдвое ниже их ростом, — горько усмехнулась уголком рта королева, — как ты станешь с нею спать?

Вот теперь Альвар смутился. Мать умела задеть за живое. Но щадила сына, и он это знал.

— Не будет мне без Хельги Красавицы ни света, ни жизни, — прошептал он едва слышно. — Но никто из асов и альвов меня за неё не просватает…

— Уж конечно, — бросила Хрейна, рассеянно гладя сына по голове, — больше асам и альвам нечем заняться, как только сватать тебя за эту Хельгу. Впрочем, думается мне, в этом деле можно обойтись и без асов, и без альвов. Раз уж ты у меня такой упёртый. Весь в отца. Ну что мне с тобой делать? Помогу, чем смогу!

Альвар поднял удивлённый взгляд. Матушка улыбалась, и от этой улыбки хотелось плакать — столько нежности и муки было в её глазах.

— Я сама ничего не придумаю, — тихо сказала Хрейна, — сколько ни ломать головы. Потому лучше бы тебе обратиться к тому, у кого голова сломана уже много веков. Поезжай назавтра в Сольвиндаль, на двор Гримхёрг. Там живёт Тунд Отшельник. Он самый старый из двергов, кого я знаю. Он прорицатель и колдун. Он совершенно выжил из ума, ещё когда я была твоего возраста, но сказано ведь: «над старцем седым смеяться не смей, благо нередко в словах старика»[9]. На вот, подаришь ему с моим приветом, — и вложила свои любимые чётки в ладонь сына.

— Стоит ли, матушка? — робко попытался возразить Альвар, но Хрейна только отмахнулась:

— Счастье твоё стоит для меня куда дороже! А барахла такого полный сундук и ещё горсть, не убудет. Всё, ступай прочь, покуда я не рассердилась и не передумала!

Альвар не ушёл, а обнял мать и поцеловал изрезанное свежими морщинами чело. Словно саму землю, испещрённую рунами фьордов, прижал к груди. Прошептал:

— Отцу не говори!

— Не скажу до срока, — смахнула скупую слезу королева. И добавила, скрывая боль за язвительной шуткой, — пусть уж лучше тебе будут милее крутые бёдра жены из вердов, чем волосатые зады моряков!

2

Тунд Отшельник вовсе не показался Альвару таким уж безумным. Странноватым, пожалуй, но поживи-ка с полтысячи зим — тут у всякого мозги заржавеют. Во всяком случае, он сам вышел встречать путника за ворота усадьбы в осенние сумерки, и никто бы не сказал, что хозяину Гримхёрга неведом закон гостеприимства.

Альвар выехал один, на рассвете: не хотел никого впутывать, а ещё меньше хотел держать ответ перед отцом — до срока, по крайней мере. Все пожитки уместились в потёртой кожаной торбе, притороченной к козлиному седлу. Мог бы взять и коня — с некоторых пор благородные юноши двергов переняли этот обычай у Верольд, и тратили отцовские деньги на мохнатых северных лошадок, низкорослых и очень смышлёных, но — к чему привлекать к себе внимание без нужды? Не на праздник собрался и даже не на тризну. Потому и плащ одел неказистый. И надвинул капюшон на глаза, покуривая трубку и поглядывая по сторонам: осторожность в пути никому ещё не повредила.