Лена и ее любовь

Дорожная сумка, открытая, стоит на барном табурете рядом. Сверху видно розовое полотенце с буквой «М», которого она не знает.

Беата включает радио.

Отзвучали польские шлягеры. «It’s a part of the game»[17], — поет женщина, судя по голосу, блондинка. Чем дальше они от метро, тем меньше людей на тротуарах. Фонари еще горят. Они почти у «Марктхалле». Об этом ей вдруг напоминает мелодия, звучащая по радио. Эту мелодию она слышала в Калифорнии. Или еще раньше, и такой воображала Калифорнию до того, как там побывала? Никак не вспомнить, но все равно хорошо. Так хорошо, как в прошлом году, когда она туда отправилась. Да, она отлично помнит. Последний раз в отпуске, еще из театра, она ездила по Калифорнии. Мотель, пул, пустыня, джоггинг. Поехать, подивиться, позабыть.

А теперь?

На этом пути в Берлин все время глаза закрывались. Как и теперь закрылись. Пейзажи слились воедино. Осталось ощущение движенья, приведшего в конце на другую дорогу. Небо над дорогой голубое. А машина уже не «вольво», а обгорелый «тандеберд», сиденья коричневой кожи обуглены дочерна, а верх открыт, и в дождь тоже, ведь с тех пор, как машина горела, нет у нее никакого верха. Калифорния, и через открытую крышу чужой дорожный ветер развевает волосы. Вот она, Америка. Вот он, ее кабриолет. Она едет. Сначала хайвей, четыре полосы, но спокойно. Потом сворачивает в сторону пустыни на твердую узкую дорогу, где почти никого, кроме нее самой. Наедине с горизонтом. Бензоколонки, куда она заезжает, всегда попросту закрыты, а у скопища мертвых домишек, этих пятнышек посреди валунов и песчаных просторов, белье на веревке машет пустой дороге. Стиркой там, видно, занимаются призраки, — так она думает и едет дальше. А дальше — ничего, и ничего, неизменно.

Потом табличка: «Cold Creek». Под ней стрелка указывает на решетку. Если посмотреть в ту сторону, то на расстоянии полумили виднеется тюрьма, притиснутая к земле небом, стократным голубым эхом. «Cold Creek», «Холодный залив», тюрьма с поэтичным названием. Сбежавший оттуда слишком долго и слишком хорошо виден на плоскости пустыни, и до Лас-Вегаса ему не добраться. А она едет в Лас-Вегас. Там у нее назначена встреча с Людвигом.

Нет. Встреча не назначена. Старая договоренность утратила силу. Останавливается, выходит из машины и бредет недолго по стыку серой дороги со степью с таким ощущением, будто она последний гость в этом жарком мире.

В нескольких шагах от машины валяется камень.

Всего лишь камень, но очень индивидуален. Спереди округлый, а сзади плоский. Лена открывает водительскую дверь и кладет его на педаль газа. Откидывает пряди волос с лица, будто именно в волосах все дело. Садится, поворачивает ключ зажигания, снимает с тормоза ногу и ставит на сиденье. Машина сама трогается, подпрыгнув, с места, а она ноги подтянула, руки на руле, подбородок уткнула в колени и вывела обгорелый «тандерберд» с открытым верхом на середину дороги. Вес камня выжимает скорость. «Камень ты мой», — думает она нежно. Врубает музыку и забирается на спинку, одна нога на драном кожаном сиденье, другая на руле. Дорога прямой стрелой. Странная суть любого события состоит в том, что оно могло бы случиться и по-иному. «This is a story of speed»[18], — доносится из приемника. Громче, музыка, пока не сравняешься со скоростью езды. Никто не обгоняет. Никто не попадается навстречу. Но она уже готова. Впервые в жизни готова к безошибочным действиям. На обочине расселся пес. Когда приближается машина, пес встает и, свесив язык, выходит на середину дороги. А когда машина его переезжает, Лена совершенно спокойна, будто просто сделала фотографию. Ах, отчего столь поздно узнал тебя, так, кажется, у Августина? В заднем зеркале она видит, что пес вовсе и не пес, а попрошайка-койот.